Он лежал на диване, в полутьме, слегка подтянув колени, как человек, который больше не ждёт ничего, кроме стабильности в собственной температуре. Телефон завибрировал на тумбочке. Он не потянулся сразу. Дождался, пока вибрация не прекратится. Потом медленно поднялся, открыл экран.

Сообщение было от продюсера. «Есть запрос от EuropeNow Media. Хочется „интервью не о политике, а о человеке“. Англоязычная аудитория, мягкий тон, без острых углов. Заголовок пока рабочий: „From Star to Conscience: An Icon’s New Path“. Нравится?»

Он не ответил сразу. Встал. Прошёл в кухню. Налил воду. Сделал глоток. Вернулся. Присел перед телефоном. И написал: «Нравится. Готов. Подберём локацию с видом и светом. Надо тепло и по-человечески».

Он поставил точку. И тут же удалил её. Потом снова поставил. Это важно. Точка – это финальность. А финальность – это слабость.

Он знал: зритель любит паузы, но не завершения. Он встал и вышел на балкон. Ночной город был мягок. Чуть подсвеченный фонарями, будто смущённый. На улице проехал чёрный кроссовер. За рулём – человек в очках, в наушнике. Он знал его – это был охранник. Или консультант. Или кто-то между. Он не махнул ему рукой. Просто постоял и посмотрел вниз. Потом поднял взгляд вверх. Небо было чистым. Без звёзд. Но он и не ждал.

Звёзды были внутри сети, в числах, в просмотрах, в цифрах лайков. Он знал: Свет – это то, что можно перенастроить. И всё, что нужно – не правота. А контроль над нарративом.

Этот город не назывался вслух. Не потому, что у него не было имени – оно, конечно, было, и даже писалось на табличках в аэропорту заглавными буквами. Но здесь, среди них, его никто не произносил. Говорили просто: там, где сейчас тепло, или: у нас на побережье, или даже: на границе света и уценённых квартир.

Это был город, где осень не наступала, а весна не уходила. Где пыль в воздухе смешивалась с жареным кунжутом, а пальмы были аккуратно подстриженными – будто росли по сценарию. И где лица на улицах были неузнаваемо узнаваемыми.

Певица, которая когда-то закрывала стадионы, теперь покупала хлеб без маски, но с очками.

Ведущий, который входил в дома с экрана и говорил: «Добрый вечер, страна!» – теперь спрашивал «где здесь можно арендовать зал со светом, но без журналистов».

Они жили здесь. Не как изгнанники. Скорее, как архивные персонажи, вырезанные из прошлого и вставленные в климат получше. Их можно было встретить в утреннем кафе – у тех столов, что ближе к выходу, чтобы не привлекать внимания. Можно было услышать в очереди в аптеку – интонации узнавались раньше, чем лица. Можно было спутать с туристами, пока они не начинали говорить.

А говорили они почти шёпотом. Не потому, что боялись. А потому что знали: имена не работают здесь. Здесь никто не называл фамилии.

Говорили: ты знаешь, Она уехала первой.

Говорили: ну, этот, с бородой и принципами.

Говорили: парень, который задаёт вопросы так, что больно, но ты отвечаешь.

Это был город, где фамилии оставались в чемоданах, а вместо них люди носили только контур себя. Голос, походку, выражение глаз. И тишину. Очень много тишины. Даже птицы здесь летали как-то ниже. Словно тоже боялись напомнить о небе, из которого кто-то когда-то был изгнан.

Утро начиналось с серого света. Тот самый парижский свет, который не освещает, а как будто втирается в стекло, заполняя квартиру запахом влажной каменной улицы, оставшейся за окном. Сквозняк играл с занавеской, и от этого в комнате что-то дрожало – возможно, воздух. Возможно, она сама.