Он шёл в белой рубашке, тёмно-синих брюках, без очков. Образ – «человек с глубоким чувством стиля», но не броско. На всякий случай.

На углу стоял человек с тележкой, продавал кофе в бумажных стаканах. Он заказал эспрессо, получил с двойным сиропом.

– Я просил без… – начал он, но продавец уже разговаривал с кем-то на иврите и даже не обернулся. Он попробовал. Было приторно, но терпимо. Он пошёл дальше.

Внизу, на открытой террасе маленького кафе, под навесом из льна, сидели двое. Русская речь. Мужчина и женщина. Далеко за тридцать. Простые лица, короткие рукава, остатки вареников на тарелке.

Он хотел пройти мимо. Но слово зацепило его слух – не как выстрел, а как заноза: – …просто продался.

Он остановился у витрины, якобы рассматривая книги на иврите.

Слушал. – Да не герой он, – сказал мужчина. – Он просто понял, что проиграем. Вот и соскочил.

– А как надо было? «Оставаться и сесть?» —сказала женщина. – Ты бы остался?

– Я и не артист. И не орал про своё особое мнение с каждого утюга.

– А ты думаешь, он правда за идею?

Молчание. Потом мужик выдохнул: – Я думаю, он просто не дурак.

Он пошёл дальше. Медленно. Без эмоций на лице. Внутри – лёгкий, тягучий укол.

Не потому, что они были неправы. И не потому, что были правы. А потому что сказали это в лоб, без изящества. Без обёртки.

Он дошёл до парка, сел на скамейку под оливой. На колени упал солнечный луч, и он вдруг почувствовал, как жар солнца пробивает через рубашку. Не как благословение. Как допрос.

Он сидел так минут десять. Смотрел, как мимо проходят женщины с колясками, как подростки в форме идут на военные сборы, как еврейский мальчик кормит голубей с такой сосредоточенностью, будто заключил с ними контракт.

В этот момент он почти сказал вслух: «Вы думаете, я не знаю, что я сделал?» Но не сказал. Потому что некому было.

Вечером он включил только настольную лампу. Тёплый свет с золотым оттенком падал на стеклянную поверхность стола, делая комнату похожей на уютное убежище – дорогую иллюзию защищённости.

На полу стояла бутылка воды, открытая утром, но недопитая. На кресле – рубашка, небрежно брошенная, как будто он хотел, чтобы казалось: тут живёт человек, а не функция. Телевизор он не включал. Новости он знал наизусть – ведь сам был одной из них.

Он подошёл к зеркалу в прихожей. Высокое, узкое, без рамки. Отражало его во весь рост. Не укоризненно, не с восхищением. Просто – честно.

Он посмотрел в себя. На лице не было ни усталости, ни боли. Всё на месте: волосы, брови, те самые глаза, которыми он говорил с миллионами.

Он сделал шаг ближе. Улыбнулся. Легко. Профессионально. Но улыбка не вернулась обратно. Зеркало не ответило. Оно просто зафиксировало. Он тихо выдохнул и сказал вслух:

– Сколько нужно времени… чтобы правда стала новой нормой? Голос в комнате прозвучал непривычно – как если бы давно молчал. Он провёл рукой по лицу. Щетина уже снова пробилась – лицо не хотело быть идеальным. – Главное – не возвращаться, – добавил он почти шёпотом. – Лишь бы не пришлось возвращаться. Это была не угроза. Не клятва. Скорее, надежда. Или страх, замаскированный под стратегию.

Он отошёл от зеркала, щёлкнул выключателем. Комната погрузилась в полумрак. В окно заглядывали огни ночного города – огни чужие, но не враждебные.

Он снова сел к столу, достал ноутбук, прочёл пару заголовков о себе. Захлопнул. Открыл почтовый ящик. Промотал письма. Нашёл то – от девочки, Леры, четырнадцати лет. Просто прочёл. И снова ничего не ответил. Он просто остался сидеть. Словно ждал команды, сигнала, знака.

Но ничего не происходило. Только за окном, над городом, медленно поднималась луна. И казалось, что она смотрит на него без осуждения, но и без участия. Просто – сверху.