не колыхнув рядно гардин.
Вино допил, собака сдохла.
Зачем куда-то уезжать?
Вернёшься, всё забудешь снова
на той странице, где молчать
над тройкой букв, держащей слово.
***
Я видел души в профиле лица
чиновника, поэта, подлеца,
тень закрывала веки им, однако
я не заметил в них ни тени страха,
и независимо, какими были уши,
ничем не различались души.
Вздымался несгибающийся перст,
потела в жмене суетная сдача,
вослед нам скручивалась фига на удачу,
не изменялись души, как окрест
не изменялись контуры ландшафта,
всё так же уголь выдавала шахта,
где часто падал снег, валили лес,
кидали лохов ловкие кидалы,
святили пятый угол мусора,
играли Моцарта. Да так, что и тела
им аплодировали в вечно тёмной зале.
***
Друг на друга больше не плюют
и на зло не машут кулаками,
не желают; и спокойно мрут,
словно мухи за осенней рамой.
Меч не вынут, яда не нальют,
пулей не шугнут ворон за речкой.
Произносят пакостные речи,
скучно пишут, в одиночку пьют.
Стансы
Стоит сто лет село, течёт река,
за время опустевшая на треть.
Жизнь эта потому и коротка,
что каждое мгновенье слышишь смерть.
Как зеркало, высокий окоём,
как виселица, за селом качели.
Так медленно и тихо мы живём,
что сыновья отцов забыть успели.
***
Говорю, что беспомощный,
говорит, что бессовестный.
Так и живём с Божьей помощью.
***
Позёр от искусства, он дважды кликуху менял,
и дамы в провинции щепы домой уносили
от сцены, на коей Вася шампанским писал
последнее псевдо своё: Крылатый Василий.
Сейчас мы сидим за столом в вечернем кафе,
в какой-то Италии, очень похожей на птицу,
Василий устал, постарел, пьёт остывший кофе
и долго жуёт иностранную сладкую пиццу.
Одной стороны, как-никак, родные, считай,
мы долго молчим между первой «за нас» и прощальной,
нам снится отечества дым и солнечный край,
где всё изменили давно и нам не сказали.
Улица
…Ему постоянно хочется
падать – вверх.
Фр. Ницше
***
И день монотонен, и голос пропал от вина,
и звук потерял через годы простуженный колокол,
и тает по телу похмелья тепло, и вина
выходит на улицу в тапочках старых и голая.
Она не кричит и не бьёт себя в грудь кулаком
и только глядит, игнорируя ваши вопросы.
Всё дело за светлым, сыпучим как звёзды, песком.
И падает свет, как последний глагол дикоросса.
***
От Валерия до Иосифа
две войны да стихов россыпи.
В новом веке, после Иосифа,
все поэзии несерьёзные.
Что поэзия? В зеркале трещины,
красоту растерявшие, в сущности.
Плохо пишут красивые женщины,
некрасивые пишут глупости.
Всё пройдёт (Соломон, Бруно…),
что нам вытереть, если не плюнут?
***
Говорил: не шуми, не дыши, притаись,
притворись, что не знаешь ничем, ни землёю, ни деревом;
не услышала, не поняла, и дворовая кисть
обдирала по-чёрному небо, дороги по-белому.
Как лицом перед краем, листом стервеней на ветру,
дуй на слабые, тонкие, нежные, славные пальцы.
Научиться, как в бубен, башкой ударять в пустоту,
уходить одному в темноту и её не бояться.
Продолжая наблюдения
Мясник тем и отличается от врача,
что не оставляет в теле меч, а
дождь гораздо шустрее снега, верно,
так как последний родитель первого.
А может как раз всё наоборот,
хотя какая разница, что попадает за шиворот.
После дождя – лужи, после снега – лыжня,
после жаркой любви – малышня.
В словаре слова, у грека
чебуреки и лодка через реку.
У кавказца кинжал, жена и сакля,
у немца война, футбол и пиво.
У запорожца оселедец и сало,
у русского ни хрена, но всё равно красиво.
У прозы зубная боль, у стиха рифма,
можно допрыгать до самого Рима.
***
Я шёл по улице, там синтаксис упал
до подошвы, как в дни войны УПА,
стиха, и языки пылили
на в лужах расцветающие лилии.
Поскольку день по курсу равен ночи
был, был сентября конец, и строчки,