ломающего плечи идущему в гору;
из петли выткано, вылито из свинца,
выдублено из сквозняка и простора.
Знал Создатель: не резон отдавать
меры не знающим и задаром
мерно текущие, как вода, слова,
растащат по кабакам, чердакам, базарам.
Ходят с посохом и сумой,
с миру по буковке, отделяя от половы,
сбирают, блаженные сердцем и головой:
забери, Господи, своё Слово.
***
На полу, вымытом до нищеты видимой.
В воздухе, заражённом йодом и валерианой.
Под полоской света из щели оконной.
На самом дне дня, развалившегося на два.
И глядишь обалдело:
навсегда совпавшее со своей тенью,
ещё не вещь и уже не вещь, тело.
Стреноженное
1.
Поэзии русской помойки гребать,
выпрыгивать в окна и спать на чужбине,
далёкий размах океана и ныне
и присно да Парижская мать,
да пражские стены, германские камни,
камея Швейцарии, плоть корсиканки
да Греции ветхие пни и горшки,
помилуй мя, Боже, я – сука тоски,
я – вой на луну, третий глаз Моны Лизы,
не видим Тобою, не выжжен отчизной.
2.
По горсти отбирала у моря,
чтоб глядеть, по глотку у простора,
чтобы петь. Ни вины, ни укора.
Ишь,
в доме том вместо платья висишь,
как ножом порезана тишь,
по России по ком голосишь?
***
И вот тебе и дай и на,
зимой дождём захлюпала страна,
и грязи потекли по всей стране,
и за ворот и за ворота. —Не
выходи и не распахивай пальто,
на улице февраль и воздух свежий,
и люди – если встретишь, то
в глаза надышат, то полжизни срежут.
***
Размозжена дорога, ветер злой,
знобит поля и ни души одной,
голодным хатам челюсти свело.
– Брат город Каин, где твой брат село?
***
Дым в ноздре, дом без крыши,
день в дугу.
Завтра кто-то допишет
ху из ху.
Худосочная жижа,
рыбий жир на меху.
Даже если хреново жизни,
любопытно стиху.
***
Плывёт земля и облака над ней,
и под спиною мощный аппликатор
из щебня и стеблей; то слово Сартра,
то сон Дали в далёкой вышине.
То птица (хвост бы свой подать
туда, где звук не означает смысла
уже). Парящим – благодать
и в бреющем без мыла.
Что будем делать, Отче? Ни шиша
не отстоялось, но отшелестело.
Ты видишь, мой невидимый, душа
уже гораздо тяжелее тела.
***
К вечеру службу несут опера
за город, где вода; и чайки
падают с неба, как якоря,
или как «бля» с губ поэта нечаянно.
Как дистрофика взбадривает доза кодеина,
от дневного света лечит вечер.
Век двадцатый отказался от свечек,
как двадцать первый от карабина.
С юга на север идут облака,
собака на запах, как мотылёк на свечу, и
за днём следует ночь, как
за двадцать первым двадцать второе июня.
***
Жизнь кладу на Божьи весы:
годы, годики, дни, часы…
***
Тень в ногах от большой птицы
беззвучна, до сорока
по Цельсию свихнулся август, литься
словам лень. Тоска
бесконечна, как сюжет Евангелия.
Такое-то время, высокий свет,
закладка в книге воспоминаний,
или страница из книги, которой нет.
***
На сонную муху села сонная официантка.
Расхотелось жевать. Осень напоминает фугу,
повторяясь в дождях и франтах-
листьях, уходящих по кругу.
В осени гуще время, плотней пространство,
шагая, только и слышишь свои шаги.
Уходя в никуда, утешаешься всё-таки
неутешительной континуума константой.
Неуверенно просишь повторить, горло
дышит севером, ответ на вопрос «сколько?»
опускает осиянную голову
на жалкую сдачу на плоскости столика.
Кабачок Франсуа Вийона
Здесь грызла кости маета метафор
такая, что, упав на столик,
официант, рванув рубаху, плакал,
как алкоголик.
Здесь сиживали Лермонтов и Блок,
и стриженые женщины Бодлера
им пели и плевали в потолок
и в биосферу.
Здесь, не поймав мыша, плясал чердак,
и стены падали, и неуклюжесть Баха
была сильней, чем тёмный кавардак
Бетховенского страха.
Здесь правил африканский тамада,
имея скулы древней пирамиды.
И если кто-то суесловил, да