был битым.
Здесь чувства и огромные глаза
расписывали Босх и Врубель,
и опускалась чёрная звезда
собаке в руку.
Здесь было место для убогих всех;
весна цвела, гниение отбросив,
и жрал стихи в камине красный смех,
обезголосев.
***
Василю Стусу
Поколенью заплёванных улиц, стандартных домов
посвящаю победный свой хрип над судьбою; отрыжку
всех великих затей громадья и могил без гробов
возвращаю, как фраер фартовый, наличкой
той великой державе закрытых решётками глаз,
наши спины ласкавшей когтистою лапой самицы,
забывавшей про имя, крестившею цифрою нас,
где друг дружке аукнуть, и было в лесу заблудиться;
отрывая от локтя помятое дверью крыло,
прижимая к губам, как бомжара с горилкой посуду,
где метались солёные зубы меж выбитых слов,
сохраняя в последнем сознанье «я всё-таки буду»,
я, рождённый садовником быть, белых роз
воспеватель, выхаркивал строчки о мрази;
в новый век созидателей новых фантазий
старый город каштанов меня, разыскав, перенёс.
***
И день не заберёт, не даст,
и ночи не дано её измерить,
создать такое можно только раз,
не зная самому, что с этим делать.
***
От жажды умирали над ручьём
тянули нескончаемую требу,
кривили губы чёрные: «За що?»
и не было руки делить семь хлебов.
***
Боже мой, я скажу, когда мне надоест
подниматься по грязным ступенькам подъезда,
долго звякать ключом, в дверь ввалившись, засесть,
не раздевшись, в берлоге, в окопе, в насесте.
Я скажу, когда горькою станет вода,
кислым хлеб, когда муха за рамой
станет белой, а с неба ночная звезда,
отгорев, упадёт на траву за оградой.
Я шепну, когда длинная тень по углам
перестанет метаться и станет короче,
разговор, как ни кинь, начинается там,
где кончается слово и ставится точка.
Я откроюсь, что славил пустые углы,
петлю куртки, а не обитателя оной,
улыбался простою оттяжкой скулы,
ждал не писем, скорее, шагов почтальона.
Но я был приобщён и к иной красоте
в те минуты, когда и не думал об этом.
Что скрывать мне в твоей неземной пустоте,
когда стану невидимым в этой?
***
Шесть снопов собрал, вяжу седьмой,
никому не нужный, будет мой.
Продолжая наблюдения
Осень – изношенная одежда лета,
каждый второй в государстве лишний,
и спутник необходим планете,
как фига пустому карману нищего.
Фаллос – древко знамени животворящей глины,
то, что случится с нами, – результат бессилия
времени перед пространством;
по-настоящему страшно —
остающимся в этом мире.
И потому как жизнь – игра
и смерть, как следствие азарта,
сегодня – это вчера,
переигравшее завтра.
***
Не сбежать лопаткам, проколов матрац,
и в подушку надышишь прадавнее ууу,
ночью пряди растут быстрее, чем глаз
состригает их золотую копну.
Эта кость жива; повторяешь её
всю в подробностях, сколько можешь мочь,
и сквозь тёмные обмороки хрипишь: «Моё!»,
о ребро крича как в шестую ночь.
***
Темы немы,
стихи, как с женщины покрывало, —
преодоление материала.
Поль Верлен. Светлая грусть
Поль Верлен, старик бессильный,
грусть без боли, где твой дом?
Словно ангел чистит крылья
золотые под дождём.
Поль Верлен, старик бессильный,
дождик льётся, ветер злой.
Словно ангел чистит крылья
между небом и землёй.
Хайку
*
Есть ли мне место? —
сон-трава, ковыль, мята.
Сук над головой.
*
Лист выбросила
узкая рука ветки
в стакане с водой.
*
Кто-то вышел из
моей светлой комнаты,
сумерки в окне.
*
Он, она, оно,
они – все должны быть
родственниками.
*
У этого су-
щества есть два яблока,
это женщина.
*
Сон, бред, боль – роща
в преждевременных родах,
ночью будет снег.
*
Полоска реки.
Стая чёрных птиц в небе.
Умерло время.
***
Домой вернулся Одиссей,
на век состарилась Европа,
и до нуля число гостей
уже остригла Пенелопа,
в себе замкнулась. И камин
рассыпался. Прошла эпоха,