Так-то вот. Замок, да ещё и государя всей провинции – это вам не деревенский домишко, где, если останется на ночлег кто из родни; там-то всю голову сломаешь, думая, то ли на чердак гостей спать отправить, то ли в холодную летнюю половину: натаскать тюфяков, да пусть гости для тепла сами надышат… Тут-то, в герцогских покоях, как успела нашептать Гердочка, места на всех хватает с избытком, приезжие порой могут не видеть хозяина целыми днями, но ничего, не скучают, находят себе занятия… Только это как-то не по-людски, совсем-то к людям не выйти, рассудила Марта. Может, не слишком прилично интересоваться, как разместили господина купца, поскольку он всё-таки мужчина, и в комнаты к нему самой заглядывать ни к чему, но уж за его дочерью ей, как хозяйке, нужно обязательно присмотреть. Хоть она, наверное, из благородных… Однако юная герцогиня хорошо помнила, каково это – очутиться в новом доме, где ничего и никого не знаешь, да ещё когда ты растеряна и порядком не в себе после пережитых ужасов.

Жиль ведь всё-всё рассказал про бедняжку Фатиму, ещё когда они возвращались из суда, а потом добавил, что пригласит её с отцом в Гайярд. «Тут ведь большая политика замешана, девочка, – сказал задумчиво. – Упустишь контроль – и османца перехватит бритт, и неизвестно, чем оно потом обернётся. Нет, пусть лучше у меня на глазах побудет. Отдохнёт, успокоится, и уж после этого никакой Гордон его не переубедит. Купец умный человек, выводы сделает правильные, а главное – поделится с ними со своим… своими друзьями… А дочь…»

Герцог поцеловал супругу в пушистую макушку. Драгоценная мантилья давно уже была сорвана и откинута куда-то прочь, в затемнённый уголок кареты, небрежно, без всякого почтения к кружевной вязи. Она мешала целоваться, покалывая щёки в самый неподходящий момент крохотными узелками плетений, а потому и отправилась в изгнание.

«Тут ведь ещё один интересный момент, милая. Тебе нужна подруга, или хотя бы собеседница, причём, из посторонних, ничего о тебе не знающих. Совсем скоро тебе придётся выходить в свет, пусть нечасто и ненадолго. Не бойся, голубка, я тебя не оставлю ни на минуту. Но ты будешь на виду у всех, и жаждущих перекинуться с тобой словечком окажется немало. Надо учиться общаться, и не просто с другими людьми из иных сословий – с подданными. Понимаешь? Начни с этой девушки. Она по возрасту ненамного старше, и вы в какой-то мере схожи: обе из разных миров, немало перенёсшие. Не думаю, чтобы она слишком часто выходила из мужниного дома, ей, наверное, и сейчас многое в Галлии в диковинку. Поэтому, если у тебя и будут какие-то промахи в поведении – она этого не заметит. А ты от неё можешь кое-чему научиться, ты девочка наблюдательная, умница».

Вроде бы Марта и помнила, что Фотина-Фатима – подданная, но когда увидела, как та узнаваемо ёжится под своим богатым платьем – будто шов чувствительно задевал рубец на поротой спине – растеряла всё ранее заготовленное величие и серьёзность. Лишь всплеснула руками и кинулась к молоденькому докторусу, который уже держал наготове баночку с пахучей мазью. Этой самой мазью они с Доротеей сами обработали раны Фатимы, очень уж воспалённые к тому времени. А доктор посматривал издалека и указывал. Морщился страдальчески, будто самому спину жгло, и всё цедил сквозь зубы: «Пропустили левый бок, ближе к пояснице, там ещё кровоподтёк, смажьте… Ягодица левая, рубец на рубце, в перехлёстье язвочка…» Может, и в самом деле его жгло. Вдруг он из тех кудесников, что на себе чужую боль чувствуют? Говорят, раньше были такие.

Ох, как много хотелось Марте рассказать старому дракону, как много…