Любовь – просто долька апельсина под ногами марширующей толпы.

Апельсиновое деревце растет просто посередине дома, в патио (что-то вроде внутреннего дворика).

– Как же это – без крыши над головой? А если псих какой залезет?!

– Успокойся, ты не в совке, – Ирина жарит на сковороде зеленоватые кофейные зерна. – Сейчас ужинать будем, да и заночуешь у меня – видишь, какой дождь.

Пол из кафельной плитки идет под уклон, и в доме сухо. Что за роскошь, Господи, после моего ласточкиного гнезда – спать под апельсиновым деревом! Под звездами!

– Преступности в нашем понимании, той дикости и бессмысленной жестокости извращенцев здесь нет, – продолжает хозяйка. – Воруют, конечно. Но гулять по Сантьяго можно хоть до утра абсолютно спокойно.

– Счастливая ты, Ирка. Дом у тебя большой, муж хороший…

– Ты считаешь? – усмехается Ирина.

Мать от меня отказалась в минском роддоме, ну а отец в таких случаях обычно не находится. Выросла в интернате. Когда мне исполнилось двенадцать, меня изнасиловали четверо старших ребят. Руки моими же трусами связали, разжали зубы, влили в горло водки. Дирекция быстренько инцидент замяла, меня ж еще во всем и обвинили: мол, пьяная была, сама подставилась. С того дня у меня в горле как будто сжатая пружина засела – и при малейшем знаке внимания со стороны мужиков угрожала вырваться криком, слезами. Училась, как бешеная: это помогало забыться. Красивая была, но стоило кому-нибудь проявить интерес, как пружина приходила в движение: сердцебиение, холодный пот, внутренняя трясучка, словом, все классические признаки фобии, я этот диагноз потом в медицинской книжке вычитала. Однажды под Новый Год сильно простудилась, валялась с температурой в общаге. Мои соседки по комнате разъехались по домам, ну а мне ехать было некуда. Вдруг стук в двери. «Ойе, сеньорита, простите, паджалуста!» Альберто ошибся дверями. Судьба моя ошиблась дверями… Нет, его я не боялась: кубинцы, ты же знаешь, как дети, – добрые, наивные. «Ойе, сеньорите совсем плохо!» Убрал в комнате, приготовил ужин, елочку украшенную откуда-то приволок. Впервые в жизни кто-то позаботился обо мне, сделал для меня праздник! Болела я тогда долго, оказалась пневмония. Альберто бегал по аптекам, варил мне бульоны, а главное, не приставал: «Не это, Иричка, главное». Через два года мы поженились. На коленях стоял, молил поехать на его остров Свободы, ласковыми словами называл, каких в детстве слышать не довелось.

Сначала все было чудесно. Муж меня обожал, даже обругал одну местную красотку, что глаз на него положила. Тут, в Сантьяго, он поступил в университет: я настояла. Пять лет работала как проклятая, уже Димка родился, потом – Петька. Альберто только учился. Ну и выучился – на мою голову. Но еще до этого… Мы прожили в Сантьяго полгода, когда я спохватилась: мы с мужем нигде не бываем, кроме карнавалов и вечеринок. Неужели здесь нет никаких культурных учреждений? Есть, ответил тогда Альберто презрительно, и театр, и консерватория, и библиотеки, и музеи тоже есть, только ходят туда «одни пидорасы». «Я пойду в театр?! Я буду читать книги?! Ты что – хочешь, чтоб меня считали мариконом?!» Музыку истинному мачо предписывалось слушать также не всякую: в почете были латиноамериканские танцевальные ритмы, а Хулио Иглесиас, Роберто Карлос и даже Хуан Мануэль Серрат, по мнению мужа, предназначались для женщин и голубых. Только приехав в Сантьяго, я с ужасом осознала, что половину моего словарного запаса составляют непристойности. Все эти