Рано утром Пелагея выводила коз на луг пастись, ближе к обеду приносила им воды, а уж как солнце к закату клонилось, забирала и вела своих подопечных назад, в их жилище. Она доила их, ухаживала, убирала за ними. Ей нравилось это занятие. Пелагея разговаривала с животными, гладила их по жесткой шерсти, и те отвечали ей радостным блеянием. И от этого молодой женщине становилось уже не так одиноко. Она ощущала себя хоть кому-то нужной и полезной.

Так проходило время. Пелагея начинала привыкать к своей новой жизни, хотя иногда думала о том, что не хотела бы провести все отпущенные ей дни именно так: было жаль времени, проходящего, как сквозь пальцы – песок. Хотя в работе она, конечно, забывалась и уже не так мучилась своими навязчивыми, терзающими душу мыслями.

Как-то раз, отведя коз на луг, Пелагея медленно брела к монастырю, размышляя о своей жизни. Как вдруг увидела схимонахиню. На лоб той был надвинут черный куколь так глубоко, что лица почти не было видно и, казалось, она, идя по лугу, не замечала ничего вокруг. Пелагея от неожиданности остановилась.

– Спаси, Господи. Благословите, матушка, – тихо произнесла она.

Схимница взглянула на нее пристально, надолго задержав взгляд и слегка отодвинув назад куколь. Лицо ее было сплошь покрыто морщинами, но голубые прозрачные глаза смотрели по-доброму.

– Ты откуда будешь, сестра, из обители? – спросила она, ответив на приветствие.

Пелагея кивнула, низко опустив голову. Неожиданно на ее глаза навернулись слезы. Она склонилась еще ниже.

– А вы здесь гуляете? – сдерживаясь, чтобы окончательно не расплакаться, спросила она первое, что пришло в голову.

– Да, касатка, гуляю, – усмехнулась монахиня. – Травы лечебные ищу да собираю. Потом сушить их буду, – уже серьезно сказала она. – Хочешь, и тебя научу? А то смотрю, ты сюда, как неприкаянная ходишь, да слезы, гляжу, вот-вот прольются.

– Нет, матушка, простите. Я не неприкаянная. Я послушание несу – коз пасу и еще сестер вязать да прясть обучаю. Мне матушка Херувима наказала.

– А-а-а, ну это хорошо, это дело богоугодное, если пользу приносишь сестрам и монастырю. Да и себе… А грустишь чего?

– Не знаю я, матушка, как дальше мне жить. В монастыре ли оставаться… Хотя и идти мне некуда, – с безнадежностью в голосе произнесла Пелагея.

– Что так? Али ты сирота?

– Нет, я не сирота. Просто так уж в жизни моей сложилось… Видно, Господу так было угодно. Но только в толк я никак не возьму, чем я его прогневала и что мне надобно сделать теперь, чтобы жизнь свою наладить.

– Эх, милая, Божий Промысел не каждому дано понять. Далеко не каждому. Принимать надо… Хотя, если бы это было так просто… Но то уже хорошо, что вопрос себе такой задаешь, да ответ пытаешься сыскать. Ищущий да обрящет. А про травки-то подумай. Научу тебя тому, что знаю. Я ведь не вечная, наступит время, и мне пора будет в Небесную Обитель отправляться. Ты постриг-то собираешься принимать? Или никак не надумаешь?

– Я бы хотела, но еще рано мне, да и матушка Херувима думает, что не больно я к постригу готова. Надо сердцем желать этого. А я пока только оттого, что деваться мне более некуда. Хотя ведь и послушницей можно прожить…

– Послушницей-то можно. А что ж тебе в монастыре плохо?

– Нет, не плохо, совсем не плохо, – горячо уверяла Пелагея. – Сестры ко мне с добром, с теплотой, да и матушка, я чувствую, жалеет меня. Просто никак я не могу на новую жизнь решиться, от старой отрекшись.

– Что ж тебе мешает?

– Любовь… – тихо ответила Пелагея.

– Любовь? Вот удивила ты меня. Да как же любовь помешать-то может.

– Вы меня, видать, не так поняли-то. Я мужа своего люблю. Деточек малых, -заплакала опять послушница, – и не могу я от этого отречься.