– Да как же ты к мыслям-то таким пришла?

– Потому что послушница та дочкой мужу моему приходилась. Серафиминой дочкой. Матери-то уж не было у нее. Умерла она, Серафима-то. Моих-то, считай, вырастила, а своих сиротами оставила. И вот дочка ее ко мне и пришла. Чуть помладше она моей Аришеньки была. Разве ж я ей такую долю пожелала бы? Вот и этой не смогла.

– Ладно, матушка Арсения. Дело это прошлое. Плохо только, что со мной не посоветовалась ни разу.

– Так ведь разве ж ты одобрил бы?

– Да уж, не одобрил бы….Удивляюсь я, как же ты умудрилась монастырь-то при этом до упадка не довести….А наоборот! Ведь народу всегда у тебя тут много было. Поэтому выходит, что грех твой и не грех вовсе оказывается. Так что отпускать мне нечего. Сама ты нагрешила, сама и исправила. Вон, какую обитель подняла да вела. Со всех сторон к тебе паломники ехали. Скольким помогла, скольких исцелила. Больницу целую выстроила. Да много чего еще. Нет, дочь моя Арсения, не судья я тебе. Умирай с миром. Быть тебе в раю и песни ангельские слушать. Сам буду о душе твоей молить, да о прощении.

– Спасибо тебе. Там в шкафчике моем книги. С первого дня историю монастыря веду. Сохрани… Сестрам я уж приказывала…

– Прочту я. Что-то заново узнаю, а что-то и вспомню… Ну, исповедовалась ты мне. Давай теперь причащу тебя, горемычную, да соборую. Чтоб ко встрече с Создателем и ты, и дух твой были готовы.

– Я готова, батюшка. Вот только любимых детей моих и мужа повидать хочу. Прощения и у них попросить… Молю Бога об этом.

– Да разве ж ты перед ними в чем виновата?

– Видно, виновата, раз Господь послал мне долю такую. Кто знает, правильно ли все было? Так ли надо было… Много я обо всем этом думала. Может, в счастье своем только себя и разумела, может, кого обидела ненароком али не замечала вовсе, про беды других, может, мало думала, может, и судила кого строго, сравнивала, а в себе ничего не замечала. Да и поблагодарить хочу. Что были они у меня. Светом нетленным в моей душе светили. Через них ведь все делала-то я. Все через них. Думая, помня да любя… Раньше-то я какая была? Все ж с характером. Хотела все, чтоб по-моему было. Всех ли любила? Никого ль не осуждала? Ни на кого ль не серчала? А сейчас? Во-о-от! То-то и оно! А теперь, давай, батюшка, а то боюсь не успеть мне приобщиться Святых Христовых Тайн. «Верую, Господи, и исповедую…», – начала читать молитву монахиня.

– Как Святитель Иоанн Златоуст писал, что умирающих, «если они причастятся Тайн с чистой совестью, при последнем дыхании окружают ангелы и препровождают их отсюда на небо ради принятых ими Тайн». Для соборования все ли приготовила, матушка?

– Да. Все есть. На полочке там возьми и свечи, и скатерть чистая, и елей…

Отец Филимон зажег еще свечи.

– Благословен Бог наш, – приступил к таинству духовник.

***

….И осталась Пелагея в той обители. Сначала исправно трудилась она, где попросят. Потом, когда прознали, что молодая женщина умеет прясть, вышивать да вязать, поручили ей обучать этому сестер и послушниц.

В монастыре были строгие правила. Ели в трапезной все порознь: вначале, кто познатнее, потом остальные монахини, а уж после послушницы. Праздные разговоры друг с другом вести возбранялось.

Пелагее было неуютно, одиноко и тоскливо. Монахини казались ей почти бесплотными тенями, безмолвно появляющимися и также тихо и незаметно исчезающими. Она часто бродила, как неприкаянная, с готовностью выполняла, кто что попросит. Тогда-то настоятельница и поручила ей обучать сестер рукоделию, да закрепила за ней монастырских коз. Таковым и определили ее послушание поначалу.