– Может все-таки музыку? – перебил сердобольную ведущую Кирилл, и я надавил на кнопку поиска станций. Наткнувшись на легкую гитарную мелодию, на фоне которой пел приятный женский голос, я остановился и сосредоточился на дороге. – Кто вообще слушает новости, какой в этом смысл? – вдруг произнес Кирилл, сняв черную кожаную перчатку с руки, и потирая теперь на ладони давнишний его ожог в виде креста. – Слушать то, на что ты не можешь никак повлиять. Что мне дает то, что кто-то выразил крайнюю степень обеспокоенности?

– Наверное, людям интересно знать обстановку в стране, потому что они боятся жить в неведении.

– Нет, дружище, – выдавил он вместе с каверзным смешком, – они хотят знать это потому, что им нравится бояться. Вы, люди, живете в постоянном страхе, и страх питает вас, как топливо, заполняет ваши вены. Он заставляет вас двигаться, что-то делать, суетиться, бегать туда-сюда, чтобы – не дай Бог! – не умереть с голоду. Вы боитесь, и потому-то я вас так и люблю. Я чувствую страх, и, как думаешь, как часто я ощущаю этот чудный запах? Каждый день. От каждого. Кто-то меньше, кто-то больше, но вы все боитесь. И вам это нравится. Истязать себя, доводить до выпавших и седеющих волос, рыхлых морщин в тридцать лет, – вы к этому стремитесь, хоть и сами того не замечаете.

В какой-то момент я устал слушать этот треп, спорить с ним не хотел тем более, но остановить его было уже нереально. С видом, будто что-то мне доказывает, он продолжал дискуссию с тенью – пусть этот бес и чует страх, но равнодушие учуять не может совершенно.

– Вот, скажем, вчера, – не успокаивался он, а глаза его, казалось, стали светиться еще ярче даже сквозь зеркальные очки, – я ходил в театр. Там была девушка, на сцене – просто прелесть! Чудесно выглядела, чудесно играла. Я чувствовал от нее такую энергию, которой никогда еще в театре не ощущал. Но в то же время я чувствовал ее страх. Соблазняющий, тонкий, ароматный страх, но откуда он в ней? Страх людей, сцены, – ты представляешь? – страх перед людьми, что сидели в зале. Десять с половиной человек сидели в зале, и она все равно боялась. А она ведь уже два года в театре!

– Дай угадаю: ты ее сожрал.

– Нет. Просто трахнул. Ей повезло, что я был не голоден. Но все сугубо с обоюдного согласия, прошу заметить. Я же не животное какое-нибудь, – тут он резко повернулся ко мне с видом, будто я сбил его с какой-то важной мысли. – Но суть-то не в этом! А в том, что это самое прекрасное в вас, людях. А какой чудесный от нее был запах! Прекрасная женщина. Кстати о запахе, чем это пасет?

Кирилл вдруг начал принюхиваться, водя носом то в одну часть салона, то в другую, пока наконец не наткнулся им на панель приборов. Он поднял бумажный пакет, лежавший на ней, и, развернув, увидел мою вчерашнюю шаурму.

– Ты там, вроде, есть хотел? – выпалил бес со всей свойственной ему ехидностью, а затем сунул мне эту шаурму в лицо, чуть не измазав меня в прокисшем соусе.

– Убери это дерьмо! Выброси его уже.

– Куда?

– В окно.

– Вообще, это административное правонарушение, но так и быть. Слишком ты чувствительный сегодня, – подытожил, наконец, Кирилл и выбросил шаурму в открытое окошко, на миг впустившее в себя весь шум сегодняшнего дождливого дня. Когда окно наконец закрылось, салон заполнился тихой инструментальной мелодией, влекшей меня в бездну моих размышлений на фоне постепенно кончавшегося индустриального пейзажа.

VII

За чертой города, когда скрылись уже из вида громадные бетонные монолиты, дождь не шел так злостно, а лишь вяло постукивал по крыше. Даже дворники, скрипевшие до этого в такт музыке с радио, можно было сделать медленнее. Из-за горизонта выплывали поля, фермы, леса и косые остановки, оставленные здесь неизвестно кем и неизвестно для кого, а за горизонт тянулось бесконечно пасмурное небо, тяжелое и густое, как крепкий кофе.