– Почему молчишь, свинья? Повтори! Повтори!

Пох говорил сквозь зубы, размеренно и неторопливо нанося удары. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, а разбитые в кровь губы с усилием выдавливали из себя:

– Не могу знать, Ваше благородие! Не могу знать!

– Не можешь знать? Это Данте! Его знает вся Европа, свинья!

Порядки, царившие на Барнаульском заводе, да и не только на нём, мягкостью не отличались. Это было жестокое время, когда кусок самородного золота или слиток выплавленного здесь серебра забирали душ человеческих без счёта. А мордобой и зуботычины делали ненужными слова, и были расхожею монетой в общении между сильными и подневольными.

Капитан-поручик, дитя просвещённого века, знакомый не понаслышке с работами французских энциклопедистов, внутренне всегда противился такому произволу и унижению человеческого достоинства, при этом хорошо понимая, что государственный уклад в России ещё не скоро изменится в этом смысле в лучшую сторону. Но его особенно возмущал вид безнаказанно распускающих руки иностранцев.

«У себя дома он такого не позволил бы. Конечно, Европа! А здесь одни туземцы», – с неприязнью подумал Булгаков и, сделав движение к Поху, крепко схватил его за руку:

– Не думаю, господин Пох, что все мясники в вашей разлюбезной Саксонии знают Данте.

Не ожидавший этого, Пох обернулся. Его лицо кривилось от боли, так как Булгаков непроизвольно сжимал его руку всё сильнее и сильнее.

– Отпустите меня, – прошептал он побелевшими губами, – вы не понимаете. Этих людей надо воспитывать, потому что они шлак, пустая порода…

– Русские люди пустой породой никогда не были, а здесь в Сибири – и подавно! Советую вам это запомнить.

Голос капитан-поручика прозвучал негромко и очень жёстко, после чего он медленно разжал свои пальцы.

Где-то в районе заводского пруда стукнул в колотушку сторож. Ему в ответ в генеральском доме с треском вылетела пробка из бутылки шампанского, переполошив собак в ближайших дворах.

– Я буду жаловаться на вас Его Превосходительству, господину Беэру.

Пох с ненавистью посмотрел на Булгакова, затем перевёл взгляд на солдат. Они были свидетелями его унижения, и он им этого прощать не собирался.

«Жаловаться он будет, обидели его. Искалечить человека ему, видите ли, не позволили», – подумал капитан-поручик. И хотя отношения его с начальником Колывано-Воскресенских заводов складывались непросто, но желание поставить на место зарвавшегося немца было сильнее:

– Сделайте милость, хоть сейчас.

Услышав это, Пох круто развернулся и почти побежал к дому Беэра. Усмехнувшись про себя, Булгаков посмотрел на солдат. Те всё это время молча стояли рядом, настороженно наблюдая за происходящим.

– Зовут как?

– Барнаульского горного батальона солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков! Приказано следить за тишиной и порядком.

Пострадавший солдат, видимо старший, старался говорить бодрым голосом, чётко произнося слова, но разбитые губы не слушались.

– Плохо следишь, Анисим. Кровь вытри.

Николай Иванович, достав платок, протянул его солдату, но тот, отрицательно покачав головой, сорвал несколько листиков подорожника и, поплевав на них, обтёр своё лицо.

– Не извольте беспокоиться, Ваше благородие. Это ничего. Это мы вытерпим.

– Так точно, Ваше благородие! – гаркнул второй солдат, давно молчавший и, видимо, желая оставить о себе у начальства хорошее впечатление. Булгаков посмотрел на него.

– Что «так точно»? – при этом он нахмурил брови и сделал грозный вид. – Что так точно?

Струхнувший солдат заморгал глазами. Он уже пожалел, что вообще открыл рот и ему, чтобы исправиться, оставалось только одно: