– Беллетристика тебя развратила?

– Не утрируй! Нашему браку это не угрожает. «Он» находится в 19 000 километрах отсюда. И десятки раз в своих посланиях он говорит о «нематериальном единении». Это не может быть чем-то иным, кроме гармонии высоких душ. Из которой, возможно, вырастет луч света.

– Так это или не так, но я абсолютно не согласна делать этого.

– Без всяких сожалений?

– Без всяких сожалений.

– Ну, хорошо. Тогда я сам сделаю это.

– Зачем? После твоего первого ответа фабрика писем перестанет функционировать.

– Ты не понимаешь. Я буду писать вместо тебя, от твоего имени. Поставлю себя на твое место.

Ее как будто огрели обухом:

– Заменгоф! Мой муж сошел с ума!..

Установилась абсурдная ситуация. Китаогитсуми посылал письма, очень сдержанные, с краткими выражениями, выверенными фразами, но которые в то же время не закрывали дверей.

К сожалению, когда Лоренс приобрел уверенность в том, что Нэнси вернулась домой, что его письма доходят до нее, а не лежат бесконечно в каком-нибудь неизвестном ящике, это подстегнуло его энтузиазм, и он оставил общие чувства, чтобы углубиться в более подробные детали.

Две страницы он посвятил их необыкновенному поцелую, с обилием объяснений, ужасных для несчастного мужа. Он говорил об искушенности ее сладострастных уст, о вселенской глубине их встречающихся взглядов, об аромате ее волос, о мягком соприкосновении щек, об учащенном дыхании…

Китаогитсуми проглотил эту пилюлю и все же решился ответить:

– Давайте, забудем об этом… Это перевернутая страница… Целуйте других женщин, а мне только присылайте стихи…

К сожалению, для большей достоверности, он посчитал полезным добавить:

– Будьте благоразумны, Паскаль!

Увы! Нэнси никогда не называла его «Паскаль», а только «господин Лоренс». Обращение к нему по имени вовсе не прибавило благоразумия Паскалю, а наоборот, подхлестнуло его чувства. Дорогостоящая телеграмма, состоящая всего из двух слов, молнией полетела в Японию:

– О! Нэнси…

А в последовавшем за ней письме говорилось:

«Ты рядом со мной сидишь на скамейке. Лучи вечерних сумерек облачают в пасторальный наряд Люксембургский парк. Листва величественных каштанов, словно соучастник, скрывает нашу близость. Один за другим я перебираю твои кукольные пальчики: один, два, три, четыре… Снова и снова… Бесконечно… Провожу ими по своим усам, касаюсь игриво твоими острыми, как у котенка, ноготками своих зубов. Теперь я целую прохладную впадину твоей ладони, поднимаюсь вверх к запястью, глажу щекой бархатную кожу, достигая внутренней части локтя, где я теряю ощущение времени…»

«Корреспондент» удивился. Ему было трудно дышать от богатства словарного запаса, вызывающей силы предстающих перед глазами картин. Его собственная литературная жилка затрепетала и вопреки его воле втягивала его в игру:

– Замолчите, Паскаль! Вы туманите мой разум! Прекратите свои ласки! Вы сводите меня с ума. Остановитесь!

Какая тактическая ошибка! Через неделю Паскаль Лоренс перешел от пальцев рук к пальцам ног. От локтевой впадины к «пьянящему аромату, источаемому ее подмышечной розой».

Через две недели его поцелуи уже достигли ее чувственного затылка, ее лебединой шеи, блуждали по атласным дорожкам вокруг округлости оголенного плеча, спешили к самой крайней линии ее декольте, взбирались с изящных лодыжек на хрупкие коленки.

Через три недели она спала на его полуобнаженной груди, обвитая своими, как у феи, волосами, чей шелк укрывал их общие сны.

Месяц спустя, их единение было таким, что для читателя, который не отслеживал в строгой последовательности эволюцию писем Лоренса, последние страницы выглядели, как высший образец беллетристики в манере «Тайных сонетов».