– Да. Апокалипсис.

Я лежу поперёк кровати на боку и смотрю «Апокалипсис» в перевёрнутом положении. Снова чёрный экран, но сейчас я вижу в нём только отражение своего друга. Рома сидит на кровати, облокотившись на подушки. Мужской голос настойчиво повторяет мне цитату Уилла Дюранта: «Великую цивилизацию нельзя завоевать извне, пока она не разрушит себя изнутри». Яркая зелёная летняя листва. Камера наплывает в чащу зарослей. Три. Два. Один. Тапир бежит в уготованную ему ловушку. Страх гонит его к смерти. Ловушка захлопывается. Бам. Несколько деревянных штырей пронизывают его тело.

Мой телефон лежит на полу у кровати, так, что я могу достать до него, свесив руку. Экран загорается, и я вижу, что мне пришло сообщение с номера телефона не из списка контактов. Сердце застучало сильнее. Тупое сердце. Тупая душа. Тупая история. Я не хочу всё это чувствовать. Я ничего не хочу чувствовать. Хватаю телефон и подношу ближе к расслабленным глазным мышцам. Привстаю на локтях и глаза лениво фокусируются на номере отправителя. Немного прищуриваюсь.

Плюс семь. Девять. Один. Один.

Служба спасателей.

Я поворачиваюсь на Рому. Он продолжает вникать в глубинный смысл «Апокалипсиса», потом переводит взгляд на меня:

– Может пожрём, а?

Я улыбаюсь и открываю длинное сообщение:

«Поганое ощущение от встречи с тобой, Лиза».

Это что-то новенькое! Неоправданные ожидания. Даже интересно, что конкретно он ожидал от нашей встречи?

Рома кричит с кухни:

– А рикотта – это что?

Я не заметила, как он ушёл. Подозрительно сложный ингредиент – рикотта. Медленно встаю с телефоном в руке и иду на кухню. Рома стоит у плиты с коробкой замороженного полуфабриката и читает состав. Поворачивается ко мне и смеётся. Я смотрю на него, улыбаюсь и говорю:

– Я помню, как ты возвращался из музыкальной школы всегда с гитарой наперевес. Я наблюдала за тобой из окна. Ты был такой недостижимый для меня тогда.

Рома перебивает моё романтично-наркотическо-сентиментальное словоизлияние:

– Я никогда не ходил в музыкальную школу. Ты что, прикалываешься сейчас?

Я кладу телефон на стол и подхожу ближе к нему.

– Это ты сейчас прикалываешься? Как это «не ходил в музыкальную школу»? Я смотрела на тебя в окно! У тебя на плече был чехол для гитары! Что ты меня дуришь?

Рома смеётся от моих слов, и я невольно начинаю смеяться вместе с ним.

– Что ты ржёшь? – шепчу я сквозь смех.

Минуты через три Рома смог членораздельно сказать:

– Это был кий. Кий! Я в бильярд играл! Какая, к чёрту, гитара? Где я, где гитара, Лиза?

Замороженный полуфабрикат на сковородке начал шипеть и плавиться. Мой телефон на столе снова завибрировал. Перманентный ужас уже окончательно поднялся и проник в мой мозг чудовищным озарением, что все соучастники снова начали движение, сняв эту историю с паузы. Это больше не DRAMA. Теперь это HORROR.

Ведь я больше не страдаю. Я испытываю леденящий, парализующий страх.

Индейцы злобно хохочут над своей жертвой в спальне.

Страх уже смутил мой покой…

Вернёмся назад. Во временном континууме и личностном.

Оказавшись в местах лишения свободы, человек проходит несколько стадий ресоциализации. Их можно отследить по письмам. Можно не отслеживать. Но вы, конечно, понимаете, какой из вариантов выбрала я. Главной, на мой взгляд, особенностью переписки с заключённым является цензурирование. Каждое исходящее и входящее письмо сначала проходит через цензора – человека, который читает письма и решает их судьбу. Если цензору не понравится какое-либо слово или предложение – он вымарывает его.