За массивной  дверью камеры лязгает засов, и она  с визгом открывается.

– Вторая, на оправку, –  бурчит хмурый матрос  с автоматом на плече и кивает головой на кишку коридора.

       Вся  шестерка    выходит из камеры и в его сопровождении  направляется в гальюн, совмещенный с умывальником. Там оглушительно воняет хлоркой  и в бетонных «очках» пищат крысы.

       Сделав свое дело, моряки  ополаскивают лица  под кранами с парящей от холода водой и утирают их подолами роб.

– В камеру, – бросает конвойный и ведет их обратно.

       Потом  начинается завтрак  и каждый   получает по кружке горячего кофе, миске гречневой каши и птюхе белого хлеба с кубиком масла.

– Опять эта каша, –  брюзжит один из моряков с лодки  и отпихивает от себя миску.

– Не скажи, – активно орудует ложкой  сосед.  У нас на «пээмке»  по утрам  чай, «шрапнель» и черняшка. А тут лафа, жить можно.

       После завтрака  всех губарей заставляют вытащить из камер во двор   «самолеты» – для проветривания.

– Хотел бы я знать, какая сука придумала  эту хрень?, – таща на горбу свой лежак, –  пыхтит  один из матросов.

– А это,  братишка, что б служба раем не казалось,   –  ухмыляется старшина.

       В восемь утра   арестованных выстраивают во дворе у высокой ограды, с караульной вышкой  и часовым на ней,  и перед шеренгами возникает  сам начальник гауптвахты, прапорщик Чичкарев, в сопровождении начальника караула.

– Р-равняйсь!   Смир-р-на! – по петушиному орет он,  и  где-то за забором взлаивают собаки.

       Грозно нахмурившись и  скрипя начищенными ботинками по снегу, прапор медленно идет  вдоль  строя  и  уничижительно   цедит, –  кр-расавцЫ.

       В нахлобученных на уши шапках,  измятых шинелях без ремней  и заправленных в   яловые сапоги широких штанах, «красавцЫ»  стоят с безразличным видом и  тупо пялятся на начальство.

– Слушай наряд, лишенцы!  –  вернувшись к центру, извлекает из-за обшлага шинели бумагу    Чичкарев.

– На снег  – двадцать,    на цемент – двадцать, в порт десять! – Разводите, старший, – кивает он начкару, прячет бумагу  и отправляется  внутрь, шмонать камеры.

       Через десять минут  три расхлябанных группы, первая из   которых вооружена    лопатами и скребками,  в сопровождении конвойных   выходят наружу  и  плетутся в сторону поселка. Там одна остается на площади у ДОФа и начинает вяло грести снег, вторая спускается к строительным складам, а третья  направляется в сторону небольшого порта, что рядом с базой.

       В ней все моряки  из второй камеры и  еще четверо арестованных.

– Вить, а ты  уже работал в порту? – спрашивает  матрос с лодки  шагающего рядом старшину.

– Ну да, –  кивает тот. На прошлой неделе.

– И как?

– Сам увидишь, –  заговорщицки подмигивает старшина  и просит у конвоира закурить.

       Тот, опасливо оглянувшись, достает из кармана  мятую пачку «Примы» и сует старшине в руку.  Губари на ходу закуривают, прячут сигареты   в рукавах  и топают дальше.

       На территории  заметенного снегом порта, где у бетонной стенки стоят несколько  пришвартованных барж, группу встречает  статная  дама в  финской дубленке  и  валенках.

– Прибыли, мальчики? –  весело оглядывает она моряков. – Значит так, – показывает рукой в вязаной варежке  на одну из барж.  – До вечера нужно ее разгрузить.  В  трюме  продукты, апельсины и вино. Справитесь?

– А то!  – басит старшина и сдвигает на затылок шапку.

– О, Витя!  –  удивляется женщина.  Ты опять к нам?

– Ну да,  Петровна, –  разводит руками старшина. Куда ж  я от вас денусь?

Остальные переглядываются  и  одобрительно гогочут.