— Оно заметно.

— В самом деле?

— Ага.

— Чай хочешь?

— Хочу, — киваю, изучая взглядом широкую спину Вадима, скрытую под белой тканью рубашки.

— Зеленый? Черный?

— Какой сделаете, я в этом не разбираюсь. Главное, чтобы горячий был.

— Хорошо.

Он продолжает хлопотать на кухне, а я продолжаю бесстыже смотреть на его спину, изучая черный ремень плечевой кобуры и то, как она изящно обтягивает крепкий торс.

Пожалуй, в этот самый момент я по-настоящему и влюбилась. Вот так просто. Раз — и по уши влюбилась. Что-то внутри произошло. Какая-то перемена или сломался важный винтик, который прежде удерживал меня от заинтересованности к противоположному полу. А, может, это шок, после пережитого? Нет, вряд ли.

— Почему вы делаете всё это? — тихо спрашиваю, когда Воронов ставит передо мной дымящуюся кружку с ароматным чаем.

— Потому что, хочу, — просто отвечает, тщательно нарезая ломтики красной рыбы.

Я наблюдаю за этим процессом и понимаю, что даже ковыряния в рыбе, которая стоит приличные бабки, мне кажется красивым. Длинные пальцы умело управляются с гибким ножом, отделяют филе от шкурки и нарезают почти что одинаковые кусочки.

— Бери, — Воронов протягивает мне тарелку с рыбой, — сейчас еще хлеб подам.

— Знаете, когда я впервые вас увидела, подумала, что вы такой же урод, как и все те, кто живет в богатстве, — не знаю, почему вдруг решила разоткровенничаться.

— Это правда. Я тот еще урод, — с кривой усмешкой отвечает он. — Просто сейчас не вижу смысла вести себя так, — Вадим подает кусочек белого хлеба.

— Почему? Ну, в смысле, не боитесь впускать в свой дом девку с улицы? Мало ли что у меня на уме, — я прямо рукой беру рыбу и отправляю в рот. Морской солоноватый вкус неожиданно очень мне нравится.

— Я уже понял, если ты хочешь что-то выкинуть, то делаешь это, не раздумывая, а раз ведешь себя смирно, то опасаться нечего, — Вадим садится напротив меня и закидывает в рот несколько ягод малины.

Он прав, и мне вдруг становится так стыдно. Я не уверена в том, что мне нравится быть настолько понятной и легко читаемой для этого человека.

— Ну, какая есть, — жму плечами. — В детдоме меня не особо любили за такую импульсивность.

— Ты мне расскажешь о происхождении твоей татуировки? — Воронов бросает быстрый взгляд на мою правую руку.

— Зачем? Такая история вас уж точно не развеселит, — я продолжаю с аппетитом поедать рыбу. Вкусная, зараза!

— Развлечение не всегда должно быть веселым, — серьезным тоном возражает Вадим.

— Хорошо. У моей мамки был кулон в виде розы, — начинаю издалека, отставив от себя пустую тарелку и доев хлеб. — Я хорошо помню только ее глаза и этот кулон. Когда я очутилась в детдоме и узнала о том, что мамка покончила с собой, мне стало нехорошо. Я ведь ее ни в чем не винила, помнила, что бабка нас приютить не хотела у себя приютить, а нам больше идти некуда было. Поэтому обиду на мать я не держу. Хотелось умереть, когда ее не стало. Мне тогда лет десять было, а может и меньше. В тринадцать тоже попробовала убиться. Вытащили, а в психушку не бросили только потому, что слишком много волокиты. Короче, сама справлялась со всем дерьмом в своей душе. Рано начала курить. Позже, когда я научилась сбегать из детдома, сделала на хате у одного знакомого тату, чтобы скрыть шрам, ну и оставить память о матери. Поэтому, я выбрала розу с шипами. Роза — как кулон, а шипы, ну типа, моя защита. По-моему, получилось очень даже хорошо, — я смотрю на свое тату, в горле собирается ком, но я запрещаю себе плакать.

Вадим молчит, угрюмый взгляд делает его значительно старше, чем он есть на самом деле.