Срывая одну клеенку за другой, я успеваю найти старое пианино, кресло с торчащими пружинами, поломанный стол, какие-то картины и вазу. Вот уж никогда не думала, что буду рада какой-то там вазе. Справить нужду, находясь в наручниках, оказывается сложней, чем я думала, но приложив усилия, я это делаю.

Закончив со всем этим, я обратно накрываю вазу клеенкой и отодвигаю в самый дальний угол. На одну проблему становится меньше, но вот чувство голода никуда не пропало. Я вообще очень люблю поесть. Еда приносит мне счастье, как бы глупо это ни звучало. Она дает силы, которые мне всегда необходимы. Из нас троих я вообще, наверное, самая прожорливая, но только в плане своей порции, чужое я никогда не съем.

Время продолжает ползти вперед, и вместе с голодом появляется желание попить. В маленьком окошке уже виден день, но никто по-прежнему не торопится. На выносливость, значит, решили проверить?

Чтобы не думать о еде, я усаживаюсь в старое кресло и засыпаю. Мне ничего не снится, я вообще редко вижу сны. Когда просыпаюсь, замечаю за окном ночь. Меня почему-то начинает лихорадить. Я заболеваю, и сейчас для этого ну совсем неподходящий момент.

Губы потрескались и теперь жгут. Хочется раздеться, но я не могу. Не чувствую рук. У меня походу температура, и этот внутренний жар нужно чем-то погасить, например, стаканом воды. Пусть вода будет из-под крана или из лужи, но главное, чтобы это была именно вода.

Пытаясь снова заснуть, чтобы не тратить остатки сил, я вдруг сквозь шум в ушах слышу чьи-то шаги за дверью. Почему-то сомнений никаких нет, это пожаловал тот мужик со шрамом на пол лица.

Я не шевелюсь, когда входная дверь открывается. Если все они рассчитывают, что я припаду к их ногам и буду рыдать, молить о пощаде, то как бы ни так. Моей вины ни в чем нет, и я не вижу смысла просить прощания… ни за что. Дверь закрывается, и в масштабах этой маленькой комнатушки теперь находится еще один человек.

Шмыгнув носом, я ощущаю, что жар в моей груди будто вибрирует, дрожит. Хорошенько кашлянув аж до слез и сухой боли в горле, я смотрю на свои несчастные руки. Кровь на запястьях уже давно запеклась, пальцы синие и холодные.

— Ну что? Теперь ты будешь сговорчивей? — мужчина подходит ближе и останавливается в нескольких шагах от меня.

Я медленно поворачиваю голову и смотрю на него снизу верх. Начищенные до безупречного блеска туфли, черные брюки, черное пальто, торчащий белый воротник рубашки, аккуратно уложенные набок черные волосы с небольшой проседью на висках. Весь такой чистый и здоровый. Тошнотворно идеальный. До одури хочется испачкать одежду этого ублюдка, взъерошить волосы и выцарапать глаза за то, что пока я и мои друзья здесь гнием, он жрет и радуется жизни.

— Мы ни на какого не работаем, — хриплым голосом произношу и, отвернувшись, прислоняю горячую тяжелую голову к спинке старого кресла.

— Я сейчас сниму с тебя наручники, а ты мне расскажешь всё, что тебе известно, — игнорируя мои слова, заявляет мужик.

Я специально ничего не отвечаю. Пошел к чёрту.

Он присаживается на корточки, достает из кармана своего пальто блестящий маленький ключик и снимает с меня эти ненавистные металлические браслеты. Я сипло стону, ощущая невероятное облегчение. Медленно сжав и разжав пальцы, я тихо радуюсь тому, что мои руки продолжают функционировать.

— Интересное тату, — вдруг произносит мужик, задумчиво рассматривая изображение черной розы с шипами, что в форме браслета уже несколько лет мирно покоится на моем правом запястье.

Я тоже смотрю на татуировку, опасаясь заметить, что теперь она повреждена из-за наручников. Удивительно, но она осталась почти нетронутой.