– Я не верю в то, что так легко можно выиграть. Когда я бросаю монету или запускается шарик, то будет орел или решка, будет красное или черное – это абсолютно не зависит от результата предыдущего броска. Рулетка – это ведь слово женского рода… Про женскую логику есть хороший анекдот. Теперь я буду давать тебе задания, ладно? Скажи, какова вероятность встретить живого мамонта на Невском проспекте?

– Никакой вероятности.

– Ответь мне: это также невероятно, как то, что монетка сто раз подряд упадет орлом вниз?

– Еще менее вероятно.

– Не горячись. Представь, что не только в фильме «Парк Юрского периода» смогли из комара клонировать доисторических животных, но так случилось на самом деле. Можешь представить? Напрягись. Это даже легче, чем бросать монетку.

– Допустим, представил…

– Теперь допусти вероятность того, что мамонты ведут себя примерно также, как слоны.

– Допустил.

– Тебе знаком тот исторический факт, что несколько веков назад, когда кто-то из наших царей получил в подарок слона, его на самом деле провели по Невскому проспекту.

– Да, я читал об этом.

– То есть, теоретически появление живого мамонта на Невском проспекте возможно. С какой вероятностью?

– Допустим, с такой же, как выпадение монетки орлом вниз двести раз подряд. Или двести пятьдесят раз…

– Не будем спорить о цифрах… Важное другое: твой ответ – это типично неправильный мужской ответ! Любая нормальная женщина скажет, что вероятность встретить мамонта на Невском проспекте пятьдесят на пятьдесят: или встречу, или нет! А ведь рулетка – женского рода…

Повисшая пауза затягивалась в тугой узел.

– Все, пока! Я обещал поговорить с тобой о том, как обыграть казино: я поговорил. Обещание выполнено. Ты меня не убедил.

– Слушай, кончай со мной играть словами. Ты обещал мне помочь…

– Я обещал только выслушать тебя.

– Для игры мне нужны деньги и нужен… В общем, ты мне нужен.

– Больших денег у меня нет, я еще за машину полностью не рассчитался… А грабить казино я не пойду: разве я похож на самоубийцу?!

– Тогда я пойду грабить казино один.

Я понял, что в этот момент мне Стаса было не остановить. И любое сегодняшнее сопротивление только усиливало бы его стремление пуститься в рулеточную авантюру. У меня оставался только один шанс остановить Стаса – начать выжидать этот шанс. Быть рядом и ждать. Затаиться как охотнику и ждать подходящего момента, чтобы свернуть его с этой рискованной дороги.

– Хорошо, давай как перед любым важным делом или крупной покупкой возьмем время для охлаждения. Давай две-три недели просто походим по казино, поиграем по мелочи, понаблюдаем за этими дурацкими табло, порассуждаем о превратностях фортуны, познакомимся с игроками, с девчонками, которые шарик бросают… Просто попробуем хорошо провести время. Более того, я готов финансировать наше участие в этом просмотре вертепов азарта: выделяю тысячу долларов. Выигрыш пополам, проигрыш вернешь, когда сможешь, то есть никогда. Но обещай, что за эти три недели ни о каком экшене по-крупному ты даже напоминать мне не будешь. Согласен?

– Согласен.

Стас на прощание пожал мою руку крепче обычного.

Ему уже было под сорок, но в нашей конторе его все почему-то звали просто Веничкой. Это абсолютно не вязалось с ним: высоким, толстым, крикливым и, главное, недоступным в восприятии. И дело даже не в том, что он постоянно громко ругался матом, а в том, что матерные слова были почти единственно понятными словами в его лексиконе. Более того, по матерным словам многие только и понимали, что Веничка хотел сказать на самом деле.

Матом он почти не ругался только при общении с шефом, клиентами и со мной. Не думаю, что это была какая-то его привилегия по отношению ко мне. Просто в большинстве случаев мне удавалось его понимать даже в том случае, когда он выражался иносказательно, и поэтому использовать мат в наших беседах особого смысла не имело. Когда я еще работал журналистом, мне приходилось много общаться с врачами и учиться их циничному языку. Самым простым было освоить словечки типа «вертолет», что означало гинекологическое кресло, и «лыжники» – так врачи называли стариков, ходивших с палочками и шаркавших тапочками. Когда я сам начал понимать, что «наркоз по Кальтенбруннеру» – это недостаточное обезболивание, а «консервы» – это больные, которых лечат консервативными, то есть нехирургическими методами, врачи меня зауважали и даже налили спирта. Не думаю, что мне открылись тайны профессионального сленга, но после врачей разговаривать с представителями любых других профессий, даже с программистами, было намного проще. Наверное, поэтому в какие-то моменты я понимал Веничку настолько хорошо, что мы могли себе позволить беседы даже на нерабочие темы.