Переступив порог, Алексей замешкался. Справа от двери, подле резинового коврика, лежал букет кремовых роз, завернутый в непромокаемую бумагу. Этот букет никак не вписывался в антураж лестничной клетки, где было не очень чисто и пахло сыростью. Касаткин оглянулся; из квартиры, которую он только что покинул, не доносилось ни звука. Он осторожно прикрыл дверь, после чего поднял букет, повертел его, изучая.

Розы пахли утренней росой, их принесли не более часа тому назад. Касаткин отогнул бумагу, которой они были обернуты, и увидел между стеблей уголок записки. Насупился, помедлил, затем решительно вынул записку, развернул и прочитал. Скомкал ее, сунул обратно меж стеблей. С букетом в руке вошел в лифт, спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Сунул букет в стоявшую у крыльца урну и трусцой припустил к метро.

На тренировку он припоздал, но не критично. Игроки еще выходили на площадку, раскатывались, а Николай Петрович сидел на скамейке штрафников и, отрешившись от всего, рисовал на куске картона какую-то схему.

Касаткин по-быстрому облачился в хоккейную форму, взял клюшку и выехал на лед. Партнеры вели себя как обычно, перешучивались, толкались, и лишь Фомичев старательно отводил глаза. Алексей подъехал к нему, кивнул в угол площадки: поговорим?

Они отделились от остальных, встали, опершись на клюшки. Фомичев уже не прятал взгляд, смотрел с вызовом. Касаткину было наплевать, он ощущал себя хозяином положения.

– Знаешь, Дэн, – начал он миролюбиво, – я все понимаю: Юля тебе нравится. Но послушай совета: оставь ее.

Сам не ожидал, что заговорит так чинно, прямо как в дореволюционных романах про дворян. Еще б чуток и назвал бы Фомичева «милостивым государем».

Но тот обходительного обращения не оценил, засопел.

– Ты был у нее сегодня?

– Да, – не стал врать Касаткин. – Ты тоже был, не отпирайся. Но я-то был у нее в квартире, а ты за дверью. Улавливаешь разницу?

Фомичев засопел еще громче. Разозлился, того и гляди с кулаками накинется.

Касаткин прибавил без какой-либо желчи:

– Она меня любит. Смирись.

Дениса прорвало. С кулаками не полез, но от души хрястнул клюшкой по льду.

– За что? За что она тебя любит?

На шум подкатил Женька Белоногов во вратарской амуниции.

– Что у вас тут? Деретесь?

– Пока нет. – Касаткин двинул его локтем в бок. – Обсуждаем игровую тактику. Фома говорит, атаковать надо, а я говорю, обороняться.

– А, понятно…

Дождавшись, когда Женька займет позицию в воротах, Касаткин снова обратился к Фомичеву:

– Не заводись. Почему бы ей меня не любить? Я уже не дублер. Ей со мной будет хорошо.

– А со мной? – возразил Фомичев запальчиво. – Я тоже не дублер.

С Денисом сложно. Он сирота, вырос в детдоме, и у него с детства комплекс ущемленного самолюбия. Ему вечно кажется, будто его обделяют, притесняют, ну и далее по списку. Он, как и Касаткин, стремится достичь высот, но это стремление у него болезненно-маниакальное, словно вокруг сплошные недруги, которым надо утереть нос и заодно вознаградить себя за годы лишений. По сути, несчастный он человек, и Касаткин ни в коем разе не хотел его уязвлять, но так уж вышло.

– Дэн… она уже выбрала. Меня. Ты классный парень, но не может же она любить двоих, согласись.

Фомичев не соглашался, упорствовал. Тогда Касаткин проговорил, показав на хоккеистов «Авроры», собравшихся в центре площадки:

– Балда ты… Нам нельзя ссориться. Старики нас сожрут. Видел, что в команде делается? Полный швах… А если мы друг с другом перегрыземся, представляешь, как они обрадуются!

Он не преувеличивал. После того как Клочков привел за собой в главную команду ребят из дубля, старые игроки, прижившиеся в основе в период правления Башкатова, довольства не изъявили. С чего бы им быть довольными, когда их стали все чаще сажать на лавку, а места в составе занимали новички?