На центральной площади, где обычно были торговцы, висели… птицы.

Просто висели. На верёвках. Без движения. Без зловещего смысла. Просто… как экспонаты.

– Я не понимаю, – сказал он.

– Здесь и не надо, – раздался голос.

Из тени вышла женщина. Вся в сером. Волосы, как соль в подсолнечном масле. Лицо – без возраста, но без мимики.

– Варвара, – представилась она. – Та, что ведёт. Та, кого не зовут по имени дважды.

– А если я ошибусь? – спросил Жбан.

– Тогда будешь трижды прав. Это здесь – смертельно.

– Мы от хана. С миссией.

– Мы от мира. С правом не слушать.

– Но…

– Мы не живём по иго. Мы живём по… инею. Он тает – и с ним уходит день.

Настасья сжала рукоять ножа.

– Здесь… нет правил?

– Только сон. Он всех равняет. И ты тоже уснёшь. В нашей амбарной комнате. Где каждый может стать никем.

Игорь вдруг понял, что боится тишины. Не смерти. А этого тягучего, липкого равнодушия.

Они разместились в доме. Без окон. Без запахов. Без теней.

– Это не дом, – прошептала Настасья. – Это… пустота.

– Мы должны понять, как они живут.

– А если они не живут?

– Тогда, может, мы первые, кто это поймёт.

Он уселся. Достал обуглённый карандаш. Начал чертить сетку: людей, роли, потоки зерна.

– Что ты делаешь?

– Строю структуру.

– А если структура не хочет, чтобы её строили?

Он посмотрел на неё.

– Тогда я сделаю вид, что это… просто рисунок.

В это время Варвара сидела у костра с двумя стариками.

– Он структурен, – сказала она. – Он опасен.

– Он жив, – ответил один.

– И это… временно, – добавил другой.

И в небе над Песочней вдруг замерло облако. Просто… повисло. И не двигалось.

Игорь вышел на центральную площадь, где вчера никто не торговал и завтра никто не вспомнит. Он встал на ящик из-под капусты. KPI легла под ним, как корпоративный логотип.

– Люди! Жители Песочни! – прокричал он.

Двое прошли мимо. Один пробормотал:

– Мы уже слышали это в следующий вторник.

Другой сказал:

– Спасибо, я не подписывался.

– Я… я хочу предложить улучшения! Структуру! Пусть даже хаос – это тоже форма, если его…

– …записать на пергаменте? – услышал он рядом голос. Это был юноша с корзиной из мха.

– А потом, когда пергамент сгниёт – всё исчезнет?

– Ну, да… нет… то есть…

– Здесь, чужак, структура как обувь: если подходит – не чувствуешь. А если чувствуешь – она натирает.

Жбан молча слез с ящика.

Тем временем, Настасья шла вдоль домов – искала что-то… правильное.

И нашла: смех.

За сараем, в земляной яме, играли дети. Прятались. Шептались. Не смеялись в полный голос.

– Почему вы не в домах? – спросила она.

Одна девочка – с грязным лицом и глазами, как у белки в капкане – прошептала:

– Там нельзя расти. Там… забудешь, что ты растёшь.

– Взрослые вас не ищут?

– Они думают, что мы уже были. Или ещё не появились.

Настасья почувствовала, как у неё под кожей ползёт озноб.

– Вы здесь одни?

– Мы следим. Чтобы время не ушло.

Она села рядом.

– А как его удержать?

– Не спать.

– Всю ночь?

– Всю жизнь.

В другом конце деревни Игорь сел на лавку.

К нему подсел старик, лысый, с ухом, как у кота: надорванным и чёрным.

– Зовут меня Зосим. Или звали. Или будут. Хрен разберёшь.

– Здравствуйте.

– Ты уже здоровался.

– Нет. Только что подошли.

– Вот и я о том же.

Он засмеялся. Смех был как шелест старой бумаги.

– Слушай, программер.

– Простите?

– Не спрашивай. Я слыхал, как ты хочешь «планировать» Песочню. Ты вешай эти слова, как бельё. Может, кто увидит.

– Вы – местный?

– Я – остаток. Местность во мне. Кости давно стали архивом. Только… всё не закроют.

– Как вы здесь живёте?

– Мы не живём. Мы повторяем. Как цикл. Утро – как вчера, но чуть… левее. Понимаешь?

– Не совсем.

– Вот и правильно. Кто здесь всё понимает – быстро перестаёт быть.