Габриэля это несколько задело. Он привык, что ребенок, неподобающим образом ведущий себя в церкви, должен быть наказан, и как можно скорей. Габриэль размышлял, какую бы злобную гувернантку ему натравить на непослушного мальчика, как тут Принц открыл глаза, встал, прошел по ковру, лежащему между скамейками, и вышел из церкви. Никто из его родителей не повел ни бровью, ни глазом. Тогда Габриэль тоже вышел на улицу. Принц сидел у входа и считал ворон. Габриэль поинтересовался у него, что это он вздумал спать во время службы. Принц ответил:

– Мой отец говорит, что усердие надо проявлять в жизни. – Габриэль хмыкнул. Он немного растерялся. Тут Принц показал на оттопыривающиеся карманы Габриэля. – Ладно, доставай свои пряники.

И Принц принялся жадно поглощать дары, которые Габриэлю преподнесла его мать. Своих деток Сара мало чем баловала, кроме полнейшего безразличия.

Когда Габриэль стал постарше, у него появилось новое любимое занятие. Он забирался за будку для исповедей и слушал басни, которыми прихожане кормили его отца. Потомок горного поэта Анатолия был в восторге от этих историй. Он хотел стать священником, когда вырастет. Надо сказать, что Габриэль был высокого мнения о тех людях, которые ходили к его отцу, и ни на секунду не предполагал, что их россказни – правда. Однажды он позвал Принца послушать их истории вместе с собой.

– Это сущий кошмар, – сказал Принц после того, как они выслушали три исповеди. – Твой отец приносит огромную жертву, слушая все эти мерзости, но ты-то, братишка, зачем это делаешь?

– Но это же все… – Габриэль хотел было разубедить друга, но лицо у Принца было до того бледным, а глаза до того темными, что он осекся. После этого Габриэль перестал подслушивать исповеди, и видеть верных прихожан ему стало тяжело. Глядя на руки, которые гладили его волосы, глаза, которые сочувственно смотрели на него, на губы, нежно прикасавшиеся к нему, он не мог не думать про удары, которые наносили эти руки, зависть, что таилась в этих глазах, и ложь, с этих губ срывавшуюся. Его мир не то чтобы перевернулся, но встряхнулся. Он стал меньше времени проводить в церкви и больше гулять с Принцем.

Но идея непрестанного сочинения историй во имя Бога, и ради собственного прощения, и просто ради украшения этого мира не покидала Габриэля. К нему истории приходили постоянно. Он боялся и любил их.

Он хотел угодить и своим выдумкам, и Богу. Он жаждал славы.

Место для театральной постановки не замедлило найтись. Когда Габриэль привел своих актеров к руинам будущего театра, они не смогли не согласиться, что это место как нельзя лучше подходит для спектакля потомка знаменитого горного поэта Анатолия. Сцена здесь сохранилась со времен древних греков. Каменные ряды зрительских сидений располагались на возвышающемся горном склоне.

Это место виделось Габриэлю идеальными декорациями для воплощения его фантазий. Чем слушать предложения Принца о приведении театра в порядок, Габриэлю гораздо больше нравилось стоять в одиночестве посреди сцены и декламировать собственные пассажи, неизменно сменявшиеся бурными аплодисментами в его сознании.

Артисты должны были стоять ниже зрителей, а не возвышаться над ними так, как это было во время выступлений Анатолия, но Габриэлю нравилось представлять, стоя на сцене, что его предок будет смотреть на него с высоты склонов.

– Дамы и господа, только сегодня! И только для вас. «Торговец змеями». Моя дорогая, я здесь. У ног твоих моя душа. Решайся! – У Габриэля была толстая стопка листов, исписанных диалогами героев его пьесы. Репетируя в одиночестве, он часто импровизировал и обогащал свой и без того длинный и несколько сбивчивый сценарий.