– Ты не прав, приятель! Жаль, но это – туз! – объявил он, подчёркнуто сворачивая слова в стих, затем смачно щёлкнул картой по губам лжеца, от чего глазки последнего трусливо забегали в попытках оправдаться, и только тогда ослабил хватку.

Никитич оторвал щеку от стола и, брызгая слюной, забубнил скороговоркой:

– Успокойся, парень. Клянусь, это не то, что ты думаешь. Карта – только память о дружке. Недавно он погиб. Вот и таскаю её с собой. Прихоть, не более!

Халвус кивнул с пониманием, однако смял карту и бросил её в лицо игроку, от чего тот пошёл багровыми пятнами негодования. Швырнув же краплёнку конокрад поднялся и обратился к столпившимся у стола:

– Что ж, я растроган повестью такою. И всё-таки, мой друг, игра за мною… – он протянул руку и положил её на кошель обманщика.

Но катала порывисто накрыл руку везунчика своей пятернёй и заявил тоном довольно нагловатым для сложившейся ситуации:

– Может, переиграем?

Халвус улыбнулся:

– Охотно! Даже заключим пари. Ну, а покуда руку убери…

Стихоплётство Халвуса заметно раздражало толстяка, ибо было не понятно, к чему оно и чем может грозить в перспективе. Но что особенно выводило из себя, так это спокойствие чужеземца, одетого в кожаное, по комплекции, явно уступающего, но при этом такого невозмутимого и дерзкого. От переизбытка унижения у Никитича характерно задрожали мышцы переносицы.

– Не понимаю этот издевательский тон… – возмущённо хрипел он. – Ведь мы могли бы договориться?

На что Халвус лишь тяжело вздохнул. С подобным положением дел он сталкивался не раз, а потому, сойдя на прозаический стиль, произнёс чеканно, дабы вбить и без того очевидную истину в мозг неудачника:

– Никто не запрещает играть краплёными картами… – он широко развёл пальцы рук, лежащие на краю стола, в стороны, словно рысь, готовящаяся к прыжку. – Не умеешь без мухляжа – мухлюй, но мухлюй так, чтоб комар носа не подточил. А коли прокололся, проигрывай хотя бы с достоинством.

Но катала не прислушался к словам Халвуса, либо счёл их недостаточно убедительными, ибо в следующее мгновение стол был опрокинут вместе с картами, деньгами, так и не тронутым ужином, и в дело пошли кулаки. К шулеру присоединились разгорячённые игрой сотоварищи, послышался хруст костей и глухие удары по набитым хмелем тушкам. Конокрад без особого труда уложил бузотёров и обнажил шпагу. Присутствующие шарахнулись в стороны, образовав пустое пространство, в котором стоял Халвус со шпагой наперевес. Никитичу, ощупывающему собственную челюсть на прочность, ничего не оставалось, как последовать его примеру.

– Решительный жест! – улыбнулся Халвус и, бросив цепкий взгляд на присутствующих, невозмутимо поинтересовался: – Что ж, со словами или без?

– В каком смысле? – не опуская клинка, переспросил игрок.

– Ну… Я мог бы изобрести пару-тройку изящных шестистиший для удовольствия присутствующих и пообещать, к примеру, что заколю вас… скажем, в конце четвёртого шестистишия, дабы наш поединок не выглядел пошлым кровопролитием двух зарвавшихся мужланов. Желаете быть убитым?

– В каком смысле? – сбитый с толку не характерной для здешнего заведения вежливостью, катала никак не мог взять в толк, чего хочет от него чужеземец.

– Хотите, чтоб я проколол вам печень? Или, может быть, сердце? Если сердце – то сразу, и без мучений… – продолжал Халвус.

– Что он говорит? – нервничая всё более, переспросил игрок товарища.

– Спрашивает, как тебе лучше умереть? – пожимая растерянно плечами, ответил тот.

– Это я понял. Я не о том, к дьяволу! – видимо, тут нервы шулера окончательно сдали и, проревев по-медвежьи: – Буду я слушать его тарабарщину! – он бросился в атаку.