А оглянуться в этот час не мешало бы. Речные трамвайчики, баркасы, катера, лодки всякие носились поперек реки в обоих направлениях. Стон стоял на переполненных судах: бабы ревмя ревели, глядя, как полыхает город, как рвут его тело бомбами бесчисленные стервятники. Самолеты залетали и на Волгу, спокойненько нацеливались на суда, что покрупнее, пригоршнями высыпали бомбы. Река глотала их, отплевывалась пенными столбами воды. Пароходы шарахались от бомб, проскакивая порой в самой близи от катерка. Но Матвеич все равно старался не крутить колесом, только косился на встречные суда невидящим взором: без людей как-никак, могут и отвернуть. Лишь единожды остановил на них взгляд, заметив, как кто-то шурует по палубе метлой. Удивился чистоплюйству: до того ли? Но понял: не подметает, а зажигалки смахивает за борт. Да другой раз, когда мимо профырчала «Ласточка», как всегда по-старушечьи скособочившись и отдуваясь паром: «Спе-шу, спе-шу…»

Ближе к другому берегу самолеты отстали, и катера-пароходы вроде разбежались по реке – стало полегче. Но тут выпятился в окне рубки тип в больничном халате, загородил вид.

– Отринь, не стеклянный! – крикнул Матвеич.

Человек отодвинулся, но не исчез из окна, высовывался сбоку, смотрел на красное рулевое колесо – что-то его привлекало.

– Сгорела, что ли, одежа-то? – спросил Матвеич.

– Сгорела, – охотно ответил человек. – Как полыхнет, все и разбежались.

– Кто разбежался?

– Все, кого под замком держали.

– Тюрьма, что ли?

– Тюрьма. Только что решеток не было, а так – тюрьма.

– Что за тюрьма без решеток?

– Они ее больницей называли. А мы все здоровые, а нам не верили, а мы самые что ни на есть. Если бы дали пушку, мы бы пошли и самого Гитлера убили.

– Как это?

– Очень просто. Только это – военная тайна.

– Ты, часом, не сумасшедший? – Он впервые взглянул на говорившего. Человек как человек, только что в халате. Сказывали: безумца по глазам узнают. Но и глаза были нормальные, грустные, со слезинкой, как у всех в эту пору.

– Это они так говорят, но это неправда.

– Кто говорит?

– Докторами себя называют, а на самом деле – все шпионы и враги народа.

Матвеич бухнул ногой в стенку, вызывая механика. Тот не замедлил высунуться.

– Чего?

– Поди-ка поближе. – И когда Ведеркин совсем вылез, сказал тихо, косясь на окно: – Поглядывай. Сумасшедший на катере, а то и два. Кабы чего не вытворили.

– Эка невидаль, – отозвался Ведеркин. – Теперь все сумасшедшие.

– Да настоящий!

– А, так это, видать, из лечебницы разбежались.

Никак не обеспокоился механик. А Матвеич все косился на окно: ну как начнут куролесить, переполошат пассажиров.

Обошлось. Безумные тоже, видать, умом раскидывают, когда дело о жизни-смерти.

На полном ходу подлетели к береговым мосткам. Пять минут шума-гвалта и – задним ходом поскорей освободить мостки, поскорей опять туда, к правому берегу.

Не заметили, как вечер подступил. Не заметили, как снова рассвело.

Утром низко прошел одинокий самолет, выпустил непонятное облачко. Первой мыслью было – газы. Облачко истаяло и разлетелось тысячами листовок. Ветер понес их на головы людей, заполонивших береговую отмель, белыми и розовыми точками испятнал гладкую поверхность воды. Один листок залетел прямо в окно рубки, и Матвеич прочел его. Прочел и выругался так, как не ругался давным-давно. Высунулся удивленный механик, не слыхавший от Матвеича таких слов.

– Ты погляди, чего пишут, ты погляди! – Скомкал листовку, выбросил в окно. – Зовут беречь дома, театры, больницы, не давать разрушать их. Зар-разы!..

– Кто зовет-то?

– Как кто?! – Матвеич подумал, что и в самом деле к такому мог бы призвать и он сам. Встреться ему, к примеру, наш летчик, так бы он ему и наказал: гнать ворога, не давать ему разрушать дома да больницы. Но самолет был немецкий, и листовка немецкая. Чего они? Решили, что совсем вывихнули нам мозги?..