Нина плакала, вытирая набухшие красные веки марлевым комочком.

– Пожила бы еще. Есть же народные средства. Врачей послушалась. А теперь ее нет. Стоит у меня перед глазами, как живая, и печальная—печальная. Так жалко, солнце светит, люди разговаривают, а ее нет. Не могу в это поверить. Нет сил.

Лицо у Нины сморщилось, совсем пожухло. Глаза скрылись за набухшими от слез красными веками.

Я терялась. Не знала, как ее утешить. Люди, они ведь по-разному переносят горе. Кто молчит, уходит в себя, кто плачет, идет к людям, чтобы облегчить душу. Горе согнуло ее. Нина явно нуждалась в понимании и сочувствии.

– Зря вы мучаете себя. То, что оперировали, сделали правильно. Надо всегда использовать шанс на жизнь. А то, что случилось, – это редкое осложнение. Без операции погибла бы, да еще страдала бы от болей, – я все старалась ее успокоить.

И тем вечером, сидя у меня на кухне, Нина впервые разоткровенничалась:

– Несчастная она была у меня, – с грустью говорила она. – Я все работала, да подрабатывала. Хотела, чтобы у нее все было. Уставала очень.

Она опять горестно зарыдала:

– Ничего я о ней не знала. Так и выросла одна. Что думала, о чем мечтала? Ничего не знала. Посмотрю в дневник. Оценки хорошие, замечаний нет – значит все нормально… Так считала.

– Давайте чайку попьем. У меня и печенье готово, – говорила я, усаживая ее за стол. А Нина все горевала:

– Росла замкнутой, как и я. Все молчала. Как не приду с работы, она все с книжкой, да с книжкой. Не каждому новому платью рада была. Только в техникуме, когда встретила своего будущего мужа, изменилась.

Нина придвинулась поближе к столу, потянулась за сахарницей.

– Люблю сладкое, – виновато глядя на меня, помешивала ложкой чай. Я молчала, понимала, что ей надо выговориться.

А воспоминания не отпускали ее.

– В техникуме-то что ни день, то новая прическа. Одеваться старалась красиво, повеселела, даже петь начала. Я тогда только и узнала, что дочь моя певунья.

Слезы опять покатились из ее глаз. Вытерла их халатом, и сказала жестко:

– А жених мне не понравился. Какой-то невзрачный, хлюпкий, непонятный. Глазки бегают. Отец у него – пьяница, у меня на стройке работал. А она – люблю, и все. И ничего не поделаешь. Не убедила. Она же, как и я – самостоятельная.

Нина вздохнула:

– Права я оказалась. После рождения Вали, внучки, муж ее стал ночами пропадать, а потом совсем ушел. Куда, неизвестно. Видно уехал, а мы особо и не искали. Вырастили внучку сами, и без алиментов, – горделиво сказала она.

– Марина тогда замкнулась, переживала, ходила как тень. Все молчала. Я так переживала за нее. Она долго на улицу не выходила, даже не гуляла с ребенком. Потом отошла, вышла на работу, но стала еще больше нелюдимой и одинокой. Домоседка была. Меня очень любила. Старалась приодеть, все по каталогам выписывала.

Задумалась.

А потом спросила;

– А вы верите в судьбу?

И не дожидаясь ответа:

– Много передумала я. Может, оно что-то и есть такое, что на роду нам написано, но я не могу жить и ждать, куда меня что-то повернет. Я уверена, что человек сам должен строить свою судьбу. Я тоже, как Маринка, вышла замуж по любви. Но ушла от него – душевно больным оказался. Как в дурку попал, так и ушла. Запретила ему и дочь навещать. Правда, потом узнала, что женился, дети, машина у них.

Нина замолчала, потом с сожалением сказала:

– Может, поторопилась я тогда. Хороший человек был… Но решила, значит так тому и быть. А я всю жизнь прокорячилась прорабом на стройке. Среди пьяни. Уставала. Но держала эту публику в узде, уважали и считались со мной. А что осталась одной – так не до любви мне было. А теперь вот и совсем одна, без Маринки.