– Согласны ли Вы, Генрих фон Лебрюер, сын барона Фридриха фон Лебрюера, взять в жёны Розалию де Бовье, дочь Ричарда де Бовье, ныне покойного?

– Да, – раздаётся отражённым эхо едва слышимый ответ Генри. Он серьёзен, он знает, что сегодня в этот час совершается таинство, имеющее главное значение в его жизни.

– Согласны ли Вы, Розалия де Бовье, взять в мужья Генриха фон Лебрюера и переносить с ним все испытания, посланные судьбой и в радости, и в горе, пока смерть не разлучит вас?

– Согласна.

– Властью, данной мне католической церковью отныне с сего дня, с сего часа объявляю вас мужем и женой. Прошу обменяться кольцами.

Я с вниманием наблюдаю за тем, как Генри надевает на тонкий пальчик Розы золотое кольцо с маленьким алмазом. Вдруг взгляд мой падает на одинокую фигурку Мари, которая облокотилась на бархатные ручки сидения. В её серых глазах по-прежнему стоят слёзы.

… – Друзья мои, давайте поднимем тост за наших молодожёнов!

Фридрих фон Лебрюер протёр лоб и высоко поднял бокал с шампанским. Это был худой барон немец с довольно умным лицом и седыми бакенбардами. Говорили, он был большим поклонником творчества Гёте и Бетховена и ненавидел Гитлера, как и всех нацистов, «наводнивших Германию». Именно поэтому, опасаясь за будущее своё и своего единственного сына, он продал родовое поместье в районе Рейна и купил дом в Сен Маре. Моя бабушка Маргарита де Пуатье широко улыбнулась своей белозубой улыбкой и тоже подняла бокал.

– Это разумно. Сегодня – примечательный день, но по Вашим лицам, господа, этого не скажешь, – произнесла она.

Столы были накрыты на небольшой лужайке с сочной зелёной травой. Они ломились от шампанского, вина и всевозможных деликатесов. Меня не покидало ощущение того, что подобные торжества обычно устраиваются накануне какой-то грозы. Все это понимали, все чувствовали, но никто не смел сказать эти слова вслух, в сердце нашем жил страх – страх за будущее. Неужели где-то в эти самые минуты взрываются бомбы, гремят снаряды, льётся чья-то кровь, и кто-то умирает? Война… Где-то идёт война….

Среди приглашённых было много гостей, которых я совсем не знала. Бертран был среди них. На этот раз он пришёл не один, а со своей матерью г-жой Лукрецией – полной дамой с русыми волосами в фиолетовом платье. Вместо томика Монтеня Бертран принёс с собой тетрадь в сером переплёте и выложил её на стол, но никто этого словно не заметил. Я знала, он искал взглядом Сесилию и не находил её. Моя маленькая Берта лежала в своей роскошной детской кроватке на втором этаже и смотрела безгрешными детскими подслеповатыми глазами на зелёную солнечную поляну. О чём она думала? О том ли, что скоро нам предстоит покинуть, возможно навсегда, и этот дом, и оранжереи, и воспоминания, связанные с ним? Понимает ли она, что больна?

Августина – наша служанка положила в мою тарелку немного салата и анчоусов.

– Мадемуазель Лилиан, – сказала она, глядя в моё лицо, – Вы слишком бледны. Вам следует хорошо есть и набираться сил.

Я задержала её руку в своей, когда она уже собиралась уходить в дом и выносить следующее блюдо.

– Сесилия ничего не оставила, уходя в монастырь?

Августина незаметно кивнула и шепнула мне на ухо:

– Она просила передать Вам, Лили, что оставила для Вас письмо.

– Письмо?

Августина переглянулась.

– Оно лежит на полке в её комнате среди книг.

– Но почему ты не говорила мне об этом раньше? – спросила я.

– Я должна была сохранить всё в тайне.

– А ты поедешь с нами в Америку к бабушке?

– Нет, Лилиан, я переберусь в Руан к родственникам.

– Ты не боишься войны?

Она улыбнулась.

– Боюсь, но всем невозможно уехать в Америку.