Сам Сережа Дерновой в итоге переехал в город побольше, подцепил парочку венерических заболеваний и так испугался, что, вылечившись, немедленно женился. Только дети у пары никак не получались, скандалы участились, и через пару лет они разошлись. А потом Сережа уехал за границу, вроде бы, сначала в Италию, а потом в Испанию. О его дальнейшей судьбе никто ничего не знает.

О моей тайной любви к Дерновому знала только Юля. Волос красивее, чем у нее, я больше никогда в своей жизни ни у кого не видела. Да и вообще девушек милее не встречала. Отец мечтал отправить Юлю учиться в Санкт-Петербург, и я ей завидовала, говорила, что наконец-то она выберется из этой дыры. Но дырой Юля ту деревню не считала, и когда после окончания школы пришло время делать выбор, девушка никуда не уехала. Со своей золотой медалью, здоровым румянцем и длинными густыми черными ресницами, обрамляющими большие голубые глаза, Юленька осталась жить там, где на тротуарах можно вляпаться в коровье дерьмо. Она отрезала и осветлила волосы, вышла замуж за сантехника на пять лет ее младше и ходит на работу по тропинке тридцать минут в одну сторону, пятьдесят в другую – с заходом в сельский магазин «Светлана».

Последний выкрашен в розовый цвет и считается центром жизни: детки тут ждут, когда подвезут мороженое (ванильные или шоколадные стаканчики безо всякой обертки с налепленным лишь бумажным кругляшком поверх выпячивающегося из вафли мороженого), все остальные – алкахи, спрашивают, не паленая ли водка. Она стабильно, пару раз в год, оказывалась-таки паленой: кто-то травился, кто-то становился инвалидом, кто-то пропадал. Как моя одноклассница Настя.

Был чей-то день рождения, стоял октябрь, нам по пятнадцать лет – поехали в клуб в соседнее селение. Пьяные девки визжали, красно-белый грязный уазик заваливался на поворотах набок; Настя, видимо, вышла поблевать на одной из остановок, а никто и не заметил. Хватились только в понедельник в школе: пропала девочка. Нашли мертвую и изнасилованную далеко за телевышкой. Школа пребывала в шоке. Кто-то засунул под стекло с расписанием стихотворение, строки которого спустя столько лет так и не выветрились из моей памяти:

«Верил в твои я ладони, верил в твои глаза, Только слишком поздно тебе об этом сказал».

Ссылка наша тем временем подошла к концу – российская страница давно перевернута. Столько же не самых лучших лет мы провели на просторах исторической родины, сколько крыс нашли тогда на балконе по заезде. Вот ирония судьбы: столько же отбыл в сибирской ссылке мой покойный дед Иван, который умер задолго до моего рождения.

Странное дело, но в критические моменты жизни мои мысли то и дело обращались к судьбе этого по сути незнакомого мне человека: думая о том, как ему было страшно быть брошенным в вагон для скота, направлявшийся в Сибирь, а потом, пройдя все кошмары, умирать в одиночестве от гангрены, я находила в себе силы утирать слезы и идти дальше.

Обычно Он был одет в бордовые джинсы, подпоясанные салатным шнурком вместо ремня, слегка потную серую майку, открывающую крепкие плечи, а на ногах были спортивные тапки Vans в черно-белую клетку, с толстой подошвой. На одной руке —татуировка Love, на другой – японские иероглифы. Хорош. Как Ева Лонгория. Только мужчина.

Иногда Он забегал к нам на работу: как выяснилось, со мной вместе трудился его знакомый. Он приносил ему и «как бы заодно всем остальным» пирожные собственного приготовления. Потом, когда я жадно втихаря доедала оставшийся кусочек какого-нибудь тирамису, то не уставала удивляться тому, что такой молодой парень так отменно стряпает. Знал бы он, что на первом курсе института я спросила у подруги: «А полчаса хватит, чтобы сварить яйцо?».