Их также учили основам ислама – молитвам, обычаям, истории Пророка. Для Хюррем, выросшей в иной вере, это было непривычно, но она не сопротивлялась. Это была вера "их" мира, мира, где она оказалась. Чтобы понять врага или просто выжить в его мире, нужно понять его правила, его мировоззрение. Она старательно повторяла движения молитвы, запоминала слова, слушала рассказы о праздниках. Свой маленький деревянный крестик она по-прежнему прятала под одеждой, как последний, тайный якорь к прошлому.

Самыми утомительными были уроки этикета и поведения. Как ходить – медленно, с опущенным взглядом, не привлекая внимания. Как сидеть – скромно, сложив руки на коленях. Как говорить – только когда спрашивают, тихо, почтительно. Как кланяться – низко, выражая полное подчинение. Каждый жест, каждый шаг регулировался строгими правилами Гарема. Для Александры, привыкшей к воле степей, к свободе движений и выражений, это было пыткой. Ее живая натура противилась этой скованности. Но она заставляла себя. Это были уроки выживания.

Среди других "ачеми" царила атмосфера скрытого соперничества. Все они были здесь по одной причине – красота и молодость, которые могли привлечь внимание. Но никто не был другом. Каждая видела в соседке потенциальную соперницу за скудную благосклонность или возможность. Хюррем держалась в стороне. Она не искала подруг, не делилась своей историей. Она наблюдала. Наблюдала за девушками, которые пытались добиться расположения калф или евнухов. Наблюдала за теми, кто уже был здесь дольше, кто знал негласные правила.

Среди них была черноглазая, хрупкая девушка по имени Гюльнихаль, захваченная примерно в то же время и тоже из славянских земель. Она была тихой, пугливой и почти не говорила. Хюррем иногда обменивалась с ней парой слов, помогала в мелочах. Гюльнихаль казалась слишком слабой для этого мира, и Хюррем чувствовала к ней нечто вроде смутного покровительства. Но она не позволяла себе привязываться.

Однажды, во время урока танцев, когда девушки неуклюже повторяли движения за учительницей, Хюррем споткнулась и чуть не упала. Вместо того чтобы испугаться или рассердиться, как сделали бы многие, она невольно издала короткий, мелодичный смешок – тот самый, что был так естественен для Александры из Рогатина. Он прозвучал негромко, но в напряженной тишине класса он был слышен.

Госпожа Азизе, наблюдавшая за уроком, резко остановилась. Ее взгляд, обычно холодный и отстраненный, уставился на Хюррем. Все замерли. Хюррем мгновенно пожалела о своей несдержанности.

Азизе подошла ближе. Она долго разглядывала Хюррем – ее рыжие волосы, ее глаза, в которых еще горел отблеск веселья, несмотря на мгновенный страх.

– Хюррем… – медленно произнесла калфа, впервые обращаясь к ней по имени с таким вниманием. – "Веселая". Ты действительно умеешь смеяться? Здесь?

Хюррем собралась. Она вспомнила слова Валиде, ее тон. Вспомнила, как ее назвал евнух на рынке. "Веселая". Это имя не было случайным.

– Госпожа… Я смеялась над своей неловкостью. Я еще не привыкла быть… такой, – ответила она, чуть запнувшись, подбирая слова на османском. – Но… я думаю, лучше смеяться, чем плакать.

Азизе не ответила сразу. Она продолжала смотреть на Хюррем, и в ее взгляде промелькнуло нечто, похожее на оценку. Не осуждение, а именно оценка.

– Смех может быть опасен в этом месте, Хюррем, – тихо сказала она. – Он привлекает внимание. Но… – она снова замолчала, затем добавила почти шепотом, так, чтобы слышала только Хюррем: – Иногда… он может быть и полезен.

Она отвернулась и продолжила наблюдать за уроком, как будто ничего не произошло. Но слова Азизе глубоко запали в душу Хюррем. Опасен. Полезен. Она отличалась. Ее смех, ее волосы, ее непокорный дух – все это выделяло ее. В мире Гарема, где все стремились слиться с массой или соответствовать идеалу, быть иной было рискованно. Но, как сказала Азизе, возможно, это могло быть и ее шансом.