Она начала вести скрытную анти-атеистическую пропаганду среди малолетнего меня.

Что Бог, мол, всё может, всё знает и запросто сделает чего захочешь, если хорошо попросить.

Всего и делов-то – регулярно ему молиться.

Зато потом, в школе, с Божьей помощью, всё пойдёт как по маслу: попрошу пятёрочку – получу пятёрочку.

И я – дрогнул, поддался её агитации, хотя продолжал таиться и внешне ничем не показывал, что я стал верующим.

При такой скрытности не у кого было учиться что именно должен делать верующий и обряды пришлось изобресть самому.

Спускаясь играть во двор, я на минутку заскакивал в самое укромное место в подъезде – позади подвальной двери – и не шепотом даже, а просто в уме, говорил:

– Ладно, Бог, ты сам всё знаешь. Видишь – крещусь вот.

И накладывал крестное знамение примерно в области пупка.

Однако, когда до школы оставалось не больше недели, что-то во мне взбунтовалось и я стал богоотступником.

Я отрёкся от Него.

Причём в открытую, громогласно и не не таясь.

Я вышел в поле рядом с мусоркой, через дорогу от нашего дома, и проорал что есть мочи:

– Бога нет!

Это был крик в пустоту и вечернюю тишь – вокруг ни души, но, на всякий случай, я принял меры предосторожности и рассудил, что если всё же кто-то услышит, например, случайно стоя позади забора мусорки, то сразу ведь подумает: «Ага! Раз кричит, что нету, значит перед этим думал, что есть!»

А это же стыдно для мальчика, который на днях станет школьником.

Поэтому вместо чётко оформленных слов богохульного отречения я кричал неуличимо, одним гласным звуком:

– Ы-ы ы!

Ничего не произошло.

Вновь задрав голову, я повторил вопль и затем, в виде финальной точки своим отношениям с Богом, плюнул в небо.

Ни грома, ни молнии не последовало, и лишь на моё обращённое к небу лицо осели измельчённые капельки возвращающегося плевка.

Не точка, так многоточие – не велика разница.

И облегчённый освобождением я пошёл домой…

( … микрослюнные осадки, окропившие, в результате богоборческого плевка в небо, лицо семилетнего меня, неоспоримо доказывали моё неумение делать выводы из личного опыта: подброшенные горсти песка всегда осыпались вниз; а также полное неведение о выводах сэра Исаака Ньютона в его законе на эту же тему – юному атеисту и впрямь пришла пора бултыхнуться в неизбежный поток обязательного школьного образования…)

Нескончаемо долгое лето сжалилось над моей беспросветностью и вручило меня сентябрю, когда, обряженный в синеватый костюмчик с оловянно блестящими пуговицами, с чубчиком подстриженным в настоящей мужской парикмахерской, куда мама накануне сводила меня, чтобы утром, охватив ладонью обёрнутый газетой пучок георгинов из палисадничка папиного друга дяди Зацепина, у которого чёрный мотоцикл с коляской, я пошёл первый раз в первый класс под её присмотром.

Уже и не вспомнить: мама ли вела меня за руку, или всё-таки мне удалось настоять, что я сам буду нести свой тёмно-коричневый портфельчик.

Мы спускались по той же дороге как в детсадик, с которой уже давным-давно исчезли плотные колонны зэков, и в это сентябрьское утро шагали другие будущие первоклассники с их родителями, а также школьники постарше – без сопровождения, вразнобой, разнокалиберными группками и по одному.

Но под горкой мы не свернули на широкую тропу к садику, а пошли прямо к распахнутым воротам казарм учебки, чтобы пересечь и покинуть её двор через боковую калитку, а там подняться по торной тропе между высоких сосен и серых стволов осин на взгорок, за которым опять начинался длинный спуск через лиственный лес, с болотом по правую руку, к короткому, но крутому подъёму на дорогу заходящую в открытые ворота территории школы в периметре забора из брусьев-штакетин.