Говорили, будто сквозь эту слюду в лицах дикторов проступали более натуральные оттенки телесного цвета.

Я таких тонкостей различить не мог, хоть, вроде бы, и не дальтоник.

Такая цветоносная слюда вошла в моду по всему Конотопу и дядя Толик привёз этот лист с работы, а он был фрезеровщиком в Рембазе, где ремонтировали вертолёты и, следовательно, должны были разбираться в технических деталях…

Телеканалы переключались щелчками большой круглой ручки пониже экрана, но в дневное время и ЦТ, и городская студия показывали лишь беззвучный круг для настройки, а по всем прочим каналам шипел крупнозернистый «снег» и прыгали белые полосы.

Однако, каждый день ровно в три кто-то из технических работников конотопской телестудии включал музыку на полчаса – ноктюрн Таривердиева, песни в исполнении Валерия Ободзинского или Ларисы Мондрус, на фоне всё того же настроечного круга.

Мы – Саша, Наташа или я – непременно включали телик ради музыки, хотя записи почти не менялись и мы уже на память знали кто за кем что будет петь.

Плюс к тому, в Конотопе расплодилось множество независимых подпольных радиостанций, которые выходили в эфир в диапазоне средних волн; тут тебе и «Каравелла», и «Король кладбища», и кто ещё как вздумает назваться.

Их недостатком была нерегулярность – неизвестно когда включать приёмник, чтоб услышать: «привет всем, в эфире радиостанция «Шкет», кто меня слышит подтвердите» и вслед за этим врубались записи Высоцкого, что хрипло орал про опального стрелка или как мы прём на звездолёте, а у дельфина вспорото брюхо винтом…

Затем Высоцкого начинала перекрывать радиостанция «Нинуля» и доказывать «Шкету», что тот сел не на свою волну и что «Нинуля» уже целую неделю выходит именно в этом отрезке диапазона.

«Шкет» с «Нинулей» переходили на выяснение личных отношений:

– Шо ты тута ото возбухаешь? Дывысь, як ото заловлю на Миру – пилюлéй навешаю!

– Шмакодявка! На кого бочку катишь? Давно в чужих руках не усцыкался?

– Поварнякай ото, так допросишься.

– Закрой хлебало!

Впрочем, ненормативной лексики в разборках не употребляли, поскольку в те времена этот термин ещё не существовал и крыли просто матом, но не по радио.

Отец говорил, что даже наш приёмник-радиолу можно в два счёта превратить в такую радиостанцию, только нужен микрофон.

Однако, на наши с Чепой умильно льстивые уговоры превратить её поскорее, а микрофон мы точно достанем, он отвечал отказом, потому что это ведь радиохулиганство, а по городу ездят специальные машины, чтоб хулиганов этих запеленговать и – бац! – штраф и конфискация всей радиоаппаратуры в хате, вплоть до телевизора.

Порой всё те же хулиганы вместо долгожданного Высоцкого затевали нудные переговоры о том у кого какой есть конденсатор и за какие диоды он согласен его уступить, и назначали встречу для обмена на Миру.

– Но как я тебя узнáю?

– А нияк, я тебя знаю – сам подойду.

Вот почему мы возвращались на всё тот же круг настройки в телевизоре к сто раз слышанному, но более надёжному Ободзинскому…

Мир в Конотопе, как, наверное, уже говорилось – это площадь перед кинотеатром «Мир» в конце проспекта Мира, обрамлённая длинными пятиэтажками.

Её центр украшал невысокий, но гранитный парапет вокруг фонтана, который включался раз в полора-два года, зато взмётывался высокой белой струёй.

От широких каменных ступеней пред входом в кинотеатр «Мир» к углам площади Мира расходились лучи асфальтных дорожек под густыми каштанами, которые сопровождали также и тротуар замыкавший её вдоль проспекта Мира; газоны зелёной травы под деревьями пересекались парой-другой самовольных тропинок, нарушавших стройный замысел планировки, но сокращавших путь между аллеями и потому хорошо утоптанных, в самих аллеях и вокруг фонтана изредка стояли длинные скамейки из деревянных брусьев тёмно-зелёной окраски.