Затем мы беспрепятственно приблизились к зданию Клуба, поднялись на чердак и осмотрелись.

Чердак оказался весьма обширным, с кольцеобразной железной загородкой в центре.

Приподняв её крышку, мы увидели прорези в круглом дне из толстого листового металла, и догадались, что именно из него свисает в зал громадная люстра с висюльками мутных стекляшек.

Из прорезей доносились взрывы и автоматные очереди – кино про войну способствовало исполнению наших не вполне законных намерений.

Выбирая свой путь в прыгающем кругу света от карманного фонарика по утепляющему покрытию из шлака под ногами, мы достигли место пересечения чердака дощатой перегородкой и, на глаз определив расположение надсценного балкончика с её обратной стороны, приступили к осторожному расщеплению досок посредством топора с целью пробиться сквозь них.

Доски оказались толстыми и неподатливыми, к тому же нам приходилось приостанавливать работу, когда внизу наступало затишье между боями.

И только лишь когда мы прорубили одну из них насквозь, стало ясно, что не будет дела: оказывается, перегородка состояла из двух досочных слоёв, с прослойкой листового железа между ними.

Именно металл прослойки стал причиной не позволившей нам прорубить свой личный лаз в волшебный мир киноискусства.

Умели в старину добротно строить…

А вскоре оказалось, что весь этот план не имел смысла, потому что Раиса Григорьевна научила нас брать контрамарки у директора Клуба.

Часам к шести Павел Митрофанович бывал, как правило, уже на взводе и когда кто-нибудь из детсекторников приходил к нему в кабинет с челобитьем, он, посапывая носом для удержанья перегара под контролем, отрывал широкую полоску от листа бумаги на своём директорском столе и неразборчиво писал на ней «пропустить 6 (шесть) чел.», или сколько там в тот день набиралось желающих, а внизу добавлял витиеватую подпись длиною в полстроки.

С началом сеанса, мы подымались на второй этаж, отдавали драгоценный бумажный клочок тёте Шуре, и она отпирала заветную дверь на балкон, колючим взглядом сверяя соответствие нашего количества с иероглифами контрамарки…

Директор росту был небольшого, а сложения плотного, но не пузат.

Его чуть припухшее лицо вполне подходило такому сложению, как и сероватые волнистые волосы, которые он зачёсывал назад.

Когда совместными силами работников Клуба и Завода ставили спектакль Островского «На бойком месте», он расчесал волосы на прямой пробор от затылка ко лбу, намаслил их и оказался самым настоящим купцом для пьесы.

Мурашковский же исполнял роль помещика и выходил на сцену в белой черкеске и балетных сапогах, а в изуродованной руке, вместо платка, постоянно держал нагайку.

В той постановке участвовала даже Заведующая Детским Сектором – Элеонора Николаевна.

Наверное, должность Заведущей выше должности Художественного Руководителя – Раисы Григорьевны, потому что Элеонора редко когда появлялась в Детском Секторе, внося с собою блеск камушков в длинных серёжках поверх крахмально белых блузок с кружевными воротничками, подчёркивая свою великосветскость заторможено манерными движениями рук, в отличие от энергической жестикуляции Раисы.

Единственный раз, что я видел Элеонору отдельно от тех длинных серёг, так это в спектакле, где она играла схваченную белогвардейцами большевичку-подпольщицу.

Беляки посадили её в одну камеру с блатной уголовницей из Одессы (в исполнении Раисы) и Элеонора успела перевербовать её за власть Советов всего за один (и единственный) акт постановки, перед тем завхоз Клуба, Степан, и эстрадник Аксёнов, в гриме и белых черкесках, увели её на расстрел…