Отзывчивое сердце было у Христо. Когда Пеламион, отчаявшись, начинал браниться, приводя в неописуемый восторг мальчишек, Христо, не выдержав, вмешивался: он разгонял зевак камнями, брал за руку безумного и уводил его к себе домой. Там мадам Евдоксия кормила Пеламиона обедом, а мальчишки, облепив окна, заглядывали к ним в комнату. Мадам Евдоксия выходила на крыльцо и кричала на них, одной рукой удерживая Христо, потому что тот, побелев от злости, лез драться.

– Пе-ла-ми-он, Пе-ла-ми-он! – скандировала улица.

Тогда мадам Евдоксия поднималась на второй этаж и выливала на мальчишек ведро воды, и только после этого они разбегались.

Но тут одно за другим распахивались окна, в бой вступали уважаемые дамы нашего квартала, и улица оглашалась негодующими возгласами, весьма нелестными замечаниями по адресу мадам Евдоксии, слышались угрозы, соседки принимали единодушное решение жаловаться в полицию.

Мужчины с улыбкой наблюдали эти сцены. Кое-кто из них бесцеремонно разглядывал мадам Евдоксию, в гневе забывшую застегнуть пуговицы на лёгком халатике.

Но и перебранкой дело не кончалось: мальчишки, выстроившись перед домом мадам Евдоксии, терпеливо дожидались Пеламиона, и когда тот, озираясь, появлялся на пороге, с новой силой раздавалось:

– Пе-ла-ми-он! Пе-ла-ми-он!

И он отвечал ругательствами.

С семьёй Сатеник нас связывала многолетняя дружба. Во вторник (это был наш день) к нам приходили наши соседи и обязательно – семья Сатеник.

Вначале это были мучительные часы для меня. Сидеть при гостях чинно, вести себя как взрослый – что может быть скучнее! Я бредил в эти минуты улицей, свободой, сражениями. И как я ликовал, когда среди наступившего вдруг молчания в окна врывались с улицы шум и крики…

Какое было бы счастье освободиться от всех этих церемоний, от тошнотворной атмосферы лести вырваться и вместе с Христо помчаться к морю и долго смотреть на лодки, парусники, пароходы; дышать опьяняющим морским воздухом и мечтать о будущем; различать флаги на чужестранных судах, разговаривать о Кристине. Потом купить арбуз и, поделив его, уплетать так, чтобы сладкий сок тёк по рукам, а потом небрежным движением, размахнувшись, забросить арбузную корку далеко в море, в глубокую-глубокую синь, и услышать всплеск воды, и под конец лихо прицепиться к трамваю и ехать на подножке, упиваясь своей смелостью, – билетов мы никогда не покупали.

И, конечно, тратить, тратить не раздумывая, сорить деньгами направо-налево, «промотать» все собранные для этого случая капиталы, до последней монетки.

А сейчас? Сейчас я вынужден был сидеть паинькой рядом с гостями, слушать нескончаемые сплетни и длинные скучные истории.

– Какой чудный мальчик! Вот если бы и наш Вачик был таким, – сказала однажды одна из дам.

И тут все стали превозносить мою воспитанность и всякие другие подобные качества.

В эту минуту с улицы донеслось громкое:

– Пеламион! Пеламион! Э-эй, Пеламион!..

И мать Сатеник почему-то сказала:

– Этот паршивец Христо всё здесь оскверняет…

– Господи, а мать-то, мать, – сейчас же откликнулась другая гостья. – Каким ещё может быть сын у подобной матери!

– Не говорите, – подхватила третья, – это просто позор для нашей улицы.

– От случайного рыбака. Хорошо ещё – такой уродился…

– Бросили они друг друга, что ли?

– Муж, говорят, скрывается в Греции, политический беженец, а она тут с другими шуры-муры разводит!

– Говорят, здешнее правительство выслало его, как греческого подданного. Словом, подозрительная семейка. О, как вы умно поступили, мадам, запретив своему мальчику дружбу с Христо. Эти люди ещё ославят наш квартал.