– Зачем ты говоришь так сложно? – спрашивал ее Кевин.

Она смотрела снисходительно:

– Язык меняется, язык уже почти везде стал новым, не надо этого бояться.

Самым сложным в Кевине была камера, и он надеялся на нее. Ну и на Барбару, конечно. Она умела радоваться. Она могла позвать друзей в шесть вечера и устроить чудесный ужин с вином и лазаньей. Она могла вытащить Кевина в горы. Или найти фильм из программы женского кино в подвальном кинотеатре, мимо которого он ходил годами и принимал за тухлый стрип-клуб. Ее работающая, как реостат, башка не мешала ей быть спонтанной. Это было удобно: оставалось просто следовать.

Сначала Барбара пиарила благотворительную историю для азиатских женщин, потом поработала в банке, навсегда возненавидев корпоративный фашизм. Отныне так и говорила: «Он (она) работает в системе корпоративного фашизма». Она все время двигалась. Меняла работы, приятелей, цели прогулок. Потом попала в фонд, занимающийся развитием современного танца. Работа ее мечты. После четырех лет на работе мечты ее перекупил теперешний фонд. В их жизни появился пол из венге, агрессивно плоский телевизор со слишком ярким изображением и лабрадор Никки. А Кевин продолжал дрейфовать.

Старшая сестра Барбары Нина – они были из старой бостонской семьи, где уважали европейские имена, – называла Кевина амортизатором. «Ты идеальный амортизатор для атомного реактора». Нина и Барбара знали русский (русские со стороны одной прабабки), польский (со стороны другой) и голландский. Их мама была наполовину голландкой по фамилии Рувенаар. Поэтому Барбара оставила за собой фамилию матери – Барбара Рувенаар, а не Паркер, по отцу.

Отец Кевина держал велосипедную мастерскую, пил – спасибо, что умеренно, мог бы и сильнее, – а по выходным водил Кевина в тир. В его семье мало знали про Европу.

Вернувшись из кафе, Кевин полез в гугл-карты и долго елозил мышью по Эстонии. Он нашел и рассмотрел Таллин, затем высмотрел Кясму.

Потом – как-то само собой получилось – открыл билетный сайт-агрегатор, выбрал и оплатил поездку в Таллин на десять дней. С чего-то же надо было начинать новую жизнь. Эстония для этой цели подходила не хуже, как, впрочем, и не лучше, чем любая другая страна. Вообще-то, они с Барбарой как раз собирались в Россию, затем в Стокгольм, Венецию и Лиссабон. Для этого ему пришлось даже получать российскую визу с помощью секретаря Барбариного фонда – сам бы он не справился. Это Барбара придумала тематическое путешествие: турне по городам у воды. В Бостоне вроде как тоже воды хватало. «Но не так, – утверждала она. – После Венеции и Лиссабона невозможно жить по-прежнему. Ты будешь всегда искать глазами воду». «Я и так ее ищу», – отвечал он. «Не спорь, – говорила она, – когда увидишь, поймешь».

Когда она командовала, он раздражался и восхищался одновременно. Вместить две противоположные эмоции было сложно, и, вероятно, от этого Кевин начал толстеть. На прошлый Новый год она подарила ему абонемент в спортзал – камерный, с деревянными полами и свежими соками, входящими в стоимость посещений. Барбара всегда была щедрой.

Таллин тоже оказался городом у воды. Маленьким и снежным. Удивительно, сколько телодвижений надо было проделать, чтобы сидеть сейчас на Ратушной площади в кофейне, почти такой же, как дома, на Гарвард-сквер. Люди здесь, в Таллине, были красивыми и молчаливыми. Официанты даже не пытались завести разговор.

В самолете Кевин рассматривал облака. Это было замечательно. По-эстонски pilv, как подсказывал гугл-переводчик. На середине пути он понял, что не заказал гостиницу. Пришлось заняться этим прямо в аэропорту.