Хрустальный дом Юлия Лукшина

В день отъезда Елена Дмитриевна открыла глаза и увидела рисунок – соединенный по точкам карандашный парусник, страничку из развивающей детской книжки. Странно, но она не заметила его раньше. Больше рисунков в доме не было. Только вырезанные из календаря и наклеенные на холодильник амурский тигр и апельсиновая лисица.

Сон отлетел, и память Елены Дмитриевны вытолкнула на поверхность другой парусник, снятый на полароид. Пузырьком воздуха из воды выпрыгнула прошлая жизнь.

Америка. Они с первым мужем жили в университетском городке у океана: учебные корпуса красного кирпича, книжные, в которых с легкостью проводишь полдня, изумрудные газоны, вездесущий аромат кофе.

Муж постоянно учился: магистерская политолога за год. Она, взяв открепление, дописывала в Америке свой диплом «Изучение фонетики малых народов северного славянского ареала: проблематика и подходы».

У них часто ужинали сокурсники мужа и еще какие-то университетские люди – американцы, англичане, подтянутый индус Пешавари с благородной сединой, индонезийка Сандра с красивыми узкими глазами. Муж радовался и много с ними общался: он надеялся получить в университете место и ему нужны были контакты. Гости приносили вино и хвалили обильную домашнюю еду, которую готовила Елена, говорили, что помнили такую по детству.

Мысли Елены Дмитриевны прервал петух. Клочья утреннего тумана на дворе превратились в тонкую взвесь. Петух слонялся вдоль забора и орал.

На завалинке, подставив лицо солнцу, сидела баба Нюра. Слезящиеся глаза окружали сухие морщины.

Если в деревне не было гостиницы – а ее почти никогда не было, – администрация отправляла приезжих филологов к частникам. Елена Дмитриевна всегда просила подселить ее к информанту. Так она оказалась у бабы Нюры.

Бабе Нюре восемьдесят семь. Как многие деревенские старухи, она рубила дрова, полола и копала. Ее дочка Ольга жила в Вологде, но, как говорили про нее в Теряеве, «мотылялась» – срывалась непонятно куда то за работой, то за ухажерами – и у матери не была уже семь лет. Иногда, правда, присылала деньги. Все это Нюра рассказала в один из вечеров, после стопки самогона.

Через улицу от завалинки сверкал остатками позолоты купол домовой церкви усадьбы Копыловых. Венчал его темный крест.

– На кресте день ото дня разные сидят, – сказала баба Нюра с интонацией, которая превращала речь местных в хоровод вокруг буквы «о».

– Кто разные? – Елена Дмитриевна пожалела, что диктофон остался в сумке.

– Ну-ко те глянь-ко, вишь, стоит?

– Кто стоит?

– Ленин. Вон. Копье держит.

С креста камнем сорвалась ворона, и он остался голым.

День Елене Дмитриевне предстоял хлопотный. Последний день экспедиции, но еще оставались два интервью: с бабушкой Феонидой и стариком Давыдовым, некогда колхозным конюхом.

У Феониды поселили Сашу Аксакова, который все время строчил сообщения жене, оставшейся с годовалыми двойняшками. У него это была первая экспедиция. «Это же шестнадцатый век! – возбужденно делился он с Еленой Дмитриевной. – Ручной труд. Прялки-огороды. Даром что телевизор в каждом доме. А так… Сознание средневековое. А мы ведь не к староверам в землянки приехали. И от большой земли они не отрезаны». Но свое неофитское удивление Елена Дмитриевна пережила давно.

Вообще, ехать должны были втроем: Елена Дмитриевна, Саша и Леня Восьмеркин. Елене Дмитриевне нравилось работать с Восьмеркиным: он был надежным, не суетился и ухмылялся, как Харрисон Форд. Но в экспедициях часто случалось непредвиденное. Елена Дмитриевна шутила, что «кризис входит в стоимость покупки», а Восьмеркин – что это закон физики. На этот раз Восьмеркина накануне отъезда свалил вирус.

И вот конец: сегодня за ними приедет выделенный деревенской администрацией автобус и повезет к парому на реке Сладкой, что в восьми километрах от Теряева, а потом до трассы, где, высадив их на остановке, растворится в тумане, отправившись в село Гришаево. А они доберутся до станции – ждать поезда, который ближе к полуночи остановится на полминуты.

Слова Феониды, монотонные и горячечные, выпрыгивали и укатывались, как мячики из пластиковой трубки. Феонида костерила деревенскую администрацию, колдобины деревенской грунтовки, сырые дрова и пенсию, на которую не купишь конфет. Дело понятное: жизнь в Теряеве была простой и безжалостной. Но Елене Дмитриевне было неважно, что и как им рассказывают. Они, филологи-диалектологи, охотились за языком. И первой задачей было верно представиться – чтобы не путали с журналистами. Журналистов сразу начинали просить о помощи. Елена Дмитриевна привычно хитрила: говорила, что они приехали записывать местные сказки.

Слушая Феониду, Елена Дмитриевна ощутила первые признаки мигрени, всегда подступавшей с затылка. Если выпить сладкого чаю и лечь, ее еще можно остановить. Помаявшись, Елена Дмитриевна велела Аксакову самостоятельно заканчивать с Феонидой и самому поговорить с Давыдовым. На обратном пути Елена Дмитриевна купила в продмаге сыра, и по дороге – как перо из подушки – из памяти вылезло имя. Кевин.

Очутившись в избе, Елена Дмитриевна заварила чай и с кружкой переместилась на кушетку. Куда и когда они поедут в следующий раз – непонятно. Бюджет на будущий год так и не утвердили. По коридорам их института снова поползли разговоры об урезании средств. «Кому сейчас вообще нужна культура?» В сущности, их вечные жалобы на загон науки ничем не отличались от жалоб теряевских старушек на размеры пенсий. Интонация та же.

Елена Дмитриевна прикрыла глаза.

Снова Америка. Муж не находил общего языка с научным руководителем – голландцем, написавшим бестселлер про психологию обывателя в фашистской Германии. Муж дергался, глядел в пустоту и отвечал невпопад.

В тот день Елена провела пять часов в университетской библиотеке и ей захотелось присесть у фонтана. Здесь все сидели на траве. Ей это было непривычно, но она тоже села, скрестив ноги по-турецки.

Через пару минут рядом опустился молодой человек в бейсболке и с короткой рыжей бородой. В левой руке он держал бутерброд, а правую подставил как поддон. В кампусе было много левшей.

От парня пахло прачечной. Поев, он достал блокнот. У Елены на коленях лежал такой же. Они покосились друг на друга, и рыжий сказал что-то вроде: «Наши блокноты – братья».

На здешний манер, встретившись взглядом с незнакомкой, полагалось улыбнуться. А он заговорил.

Кевин – так его звали – оказался местным. Первым ее знакомым из университетского городка. Городок, кстати, был обманчив: сразу за кампусом начинались унылые висты из малоэтажных корпусов с разными мастерскими, копировальными забегаловками и дышащими на ладан китайскими кафе. Пейзаж прирастал округлыми негритянками в тренировочных штанах и нервной молодежью в одежде из секондов.

Кевин рассказал, что работает в круглосуточном книжном, а вообще, он фотограф. Снимает на полароид. Вытряхнул из блокнота снимки: одинокая груша на белой плоскости стола, контуры деревьев в желтом закате, ластик на краю раковины. И парусник.

Елена похвалила парусник. Кевин порозовел и принялся говорить о ветре и океанической ряби, по-особому отражающей свет. Елена с трудом продиралась сквозь его акцент, помноженный на манеру топить окончания в бороде.

Ей было пора. Елена сунула блокнот в сумку и поднялась. Хотелось посмотреть, не испачкался ли сарафан, но постеснялась.

Он тоже поднялся:

– У вас пятно сзади.

Она засуетилась и попыталась отряхнуться.

– Не надо. Размажется. – Он тронул ее запястье. – А хотите парусник посмотреть? Он приходит в залив по четвергам. У меня уже, наверное, фотографий сто в разном освещении.

Кевин ездил на белом пикапе, который тоже пах химчисткой. Дорога искрилась, по радио пел Билли Джоэл, и песня окрасилась ощущением полета.

Рассказы Кевина Елена уже научилась слушать как радио, не вникая. Ее больше интересовали гигантский рекламный глазурованный розовый пончик, хот-дог размером с дом и грубая вязь вывесок по обочинам.