Баба Нюра рылась в сундуке с бельем.

Артемьев попытался еще раз:

– Я тебе лично переезд устрою, будешь в тепле и комфорте. А если газ выбьем, так и вообще…

Баба Нюра вложила в руки Елены Дмитриевны стопку постельного белья и отправилась на огород. Артемьев выругался и посмотрел на потолок, словно ждал от того совета.

– Может, у вас получится? – вдруг спросил он Елену Дмитриевну. – Вас же учат с людьми разговаривать? Я за Джангаряном год бегал, на свои кормил, на рыбалку возил. Соскочит – зиму не продержимся, на дрова не останется.

– Мне кажется, Нюра никого не слушает.

Он почесал за ухом:

– У нас таджики в низком старте. Лес почистим, парк облагородим. Может, даже орхидеи снова…

– Мы в местные дела не вмешиваемся, этика… профессиональная.

Артемьев поднялся:

– Этика-уэтика.

Нюра продолжала созерцать пруд:

– Карпами, ироды, набьют. А ей там и одной тесно.

– Так вы что, из-за русалки стройки боитесь? Боитесь, конезаводчик пруд потревожит? – дошло до Елены Дмитриевны.

– Ну, – ответила Нюра.

– А Артемьев знает?

– Много чести, – ответила Нюра.

Нюра скинула опорки и сейчас стаскивала с плеча байковый халат, под которым оказалось ситцевое платье.

– Баб Нюр, вы чего?

Нюра стянула платье и понесла свое белое, на удивление крепкое тело к пруду. Не дрогнув, рассекла прибрежные заросли, прочавкала по глине и погрузилась в воду, спугнув водомерок.

– Зовет меня, – сказала Нюра из пруда, – скучно ей. Чай не карп.

«Не карп», – эхом подумала Елена Дмитриевна, глядя, как Нюра бойко плывет по кругу.

Когда они возвращались, Кевин вдруг пустился философствовать. Он рассуждал, что его страна может быть доброй и удобной, если у тебя есть хорошая работа.

В обратном порядке перед Еленой замелькали дорожные развязки, большой хот-дог, розовый пончик. А она подумала, что об этой поездке не знает ни одна душа. И если бы вдруг ее не стало, этого тоже никто бы не узнал. Может, ее и не было? Может, она, не заметив, просто растворилась в этом бескрайнем, помеченном пончиками и хот-догами пространстве воды и света?

Перед тем как высадить Елену у дома, Кевин полез в сумку, долго рылся и наконец достал блокнот:

– Вот. Это вам – самый удачный.

Протянул снимок с парусником. У нее вдруг мелькнула мысль о поцелуе, но быстро угасла.

Пикап, крупный, как белый медведь, мелькнул и пропал среди стриженых кустов. Парусник на полароиде был мал и безмятежен. На фоне сплошных темно-зеленых вод он слегка расплывался и будто мерцал. На обороте в правом нижнем углу стояла подпись: «For Helen #22-1997-kevin».

Домой идти расхотелось.

Кевина она больше не видела.

Вечером муж сообщил, что ему дают должность младшего профессора на кафедре общей политологии. Контракт на три года.

– Ты рада? – спросил он.

Она не знала, что сказать.

– Думал, будешь рада.

Через два месяца муж защитился. На вечеринке он весело чокался с научным руководителем, долго тряс тому руку. Еще через две недели она одна вернулась в Москву и, защитив диплом, стала готовиться к экзаменам в аспирантуру. Вскоре начались экспедиции и шли чередой, перемежаясь с библиотечными днями, заседаниями кафедры, институтским буфетом и запахом сигарет, пропитавшим их здание от входа.

Напоследок Нюра, почти касаясь щекой воды, что-то пошептала в глубину и начала выходить.

Елена Дмитриевна подумала, что скоро от теряевского диалекта ничего не останется. Как-то, лежа с Восьмеркиным под кусачим мохеровым пледом на скрипучем раскладном диване, они об этом заговорили. Он тогда сказал, что они гоняются за призраками.

Несколько раз они возвращались в одни и те же места спустя три года или пять лет. А слов уже действительно не было. Старики умирали, и место делалось безголосым. Кто останется в Теряеве через семь, скажем, лет? Джангарян? Артемьев?