– Я должен беспокоиться, что ты не встретишь свою девчонку еще раз?! – закричал я. – Да если бы она хотела встречи, давно бы нашла тебя сама, и ты это знаешь! Им-то можно выходить. Отчего ты вечно надеешься, что план сработает?! Почему тебе просто не работается, как раньше?!

Его выражение лица сменилось на разочарованное. Он как-то по-человечески вздохнул и почесал затылок.

– Потому что ты и сам не можешь иначе. Или хочешь вечно вылизывать эти аппараты?

– А ты хотел бы, чтобы я вылизывал соседнюю раздатчицу?!

Повисла пауза. Я глядел на его растерянное лицо и чувствовал, как несчастный андроид пытается сдержать улыбку. Я воспринял это как соревнование: пусть он засмеется первым. Еще минуту я буравил взглядом его глаза.

– Вылизывать? – спросил он.

И он выиграл воображаемое состязание. Я смеялся.

Владимир

Я не знал, что ей написать. В голове поселилась уверенность, что это не последний подарок. Я где-то слышал, что заинтересовать девушку не так просто. Особенно если она не видит твоего лица. А с моим лицом и подавно – лучше использовать то время, пока она его не знает. В глубине души я понимал, что вряд ли стану человеком, ради которого она пойдет практически на преступление и проведет нас на Первую фабрику. В конце концов, я сдался: откуда во мне взяться остроумному романтику?! Чем проще, тем лучше, так подумал тогда я. Но все же решил оставить краткую записку.

«Ради этого я отказался от утреннего кофе. Но ты того стоишь».

Корявая фраза. И написана коряво.

Анна

Я говорила по-английски хуже, чем по-русски: хоть это и не одобрялось, но мои родители не сразу учили меня английскому. Может быть, поэтому мои чувства всегда «звучат» на русском, ведь я не знаю, как описать их иначе.

Однако на другие темы я могу думать на обоих языках. Когда я гасила свет в своей комнате, то часто ложилась на кровать и смотрела в темноту. Всех раздражает, что иногда я мечтаю «попусту», но по-другому я просто не могу справиться с ощущением пустоты. А стоило только щелкнуть выключателем, и вот я уже держу за руку любимого человека и счастлива с ним просто так. Или выгуливаю свою собаку, вывожу ее в поле, и она бегает так далеко и быстро, что я иногда теряю ее в высокой траве; но как только я зову ее – вот она уже здесь, лижет мне руки, а я запускаю руки в густую шерсть… Я представляла все то, что, как я думала, никогда не смогу почувствовать; все то, что впечатляло меня в фильмах и книгах. Я очень редко бывала одна, но никогда не ощущала себя с кем-то. В мире не было человека, с которым я могла расслабиться и, скажем, есть так, как мне удобно. Того, с кем я могу смеяться, не закрывая рот рукой, с кем можно плакать, не беспокоясь о том, насколько покраснело мое лицо, того, кто пах бы для меня домом.

Это все, пожалуй, даже казалось мне чьей-то выдумкой. Будто все это придумали только для того, чтобы легче жилось. Ожидать, когда все станет лучше, куда приятнее, чем жить без надежды.

Когда вся эта история только начиналась, у меня был ужасный период. Даже сейчас, когда печатаю, дрожат руки. Порой случались такие вечера, что я боялась остановиться: боялась прекратить что-то делать, чтобы, не дай Бог, не проскочила тревожная мысль и вновь не притянула за собой поезд страха и панических атак. И вот, стоило лишь случайно взглянуть в зеркало, как состав шумно останавливался и с грохотом оттуда выгружались железные и тяжелые домыслы. В желудке жгло огнем и ядом, и я добивала горечь слезами и вопросами без ответов. Три раза посмотреть, закрыто ли окно, пять раз проверить температуру в комнате, восемь раз взглянуть на часы, и прочие «радости» моего расстройства. Порой ночью приходили кошмары. Я открывала глаза с ощущением, будто меня уже нет. В одном из таких снов я умоляла некое существо, чтобы оно прикончило меня, ведь мне надоело блуждать по лабиринту из страхов, сомнений и тоски, которая каждую секунду била по мне так, что, должно быть, на каждом ребре остались трещины. Они болели при любом воспоминании о времени, когда, как мне думалось, мне было хорошо. Хотя это была одна большая иллюзия.