- Это всегда в первый раз так… Потом уже с охоткой… Коли мужик нормальный. А коли мужика нет, то тосковать начинаешь… Чувствуешь, что хочется, аж внизу все переворачивается, как оладушек.  Жаркий такой, сладкий, словно медом намазанный… - усмехнулась кормилица, пока я вдыхала горьковатый запахи успокаивалась. – Даже жрицы в храмах, в которых принимают девственниц, могут научить любую таким вещам, о которых явно не боги нашептали!

- Мне так стыдно перед Анри, - прошептала я, чувствуя ее руку на своем плече. – Я предала его…

- Да что там стыдиться? – усмехнулась кормилица. – Помер он… Куда уж… И так траур по нему два года не снимала! Он ведь не придет, не приголубит мою девочку…

- Не говори так, - взмолилась я, когда меня прижали к груди. – Я прошу тебя…

- А что не правда? Все так и есть… Никто оттуда не возвращался…  Вот попадешь туда… Сейчас я тебя научу, как меня матушка учила. Попадешь, говорит, туда, где все покойнички, поставишь руки в боки, и как только рот свой откроет, ты ему как зарядишь: «А на кого ж ты меня покинул? Что ж ты оставил меня одинешеньку?». Вот там и разберетесь! А здесь живые… с ними нужно разбираться… - слышала я голос кормилицы. – Ну, полно, вставай!

Она помогла мне одеться и умыться. Такое больше не повториться никогда! Никогда и ни за что!

- Там девку привели… Мужу своему законному изменила… Чуть камнями не забили… Еле живая… Стража волоком тащила… - кряхтела кормилица, шнуруя мой корсет. – Опять черное… Да что ж такое!

- Клянусь тебе, любимый, - прошептала я, когда кормилица вышла за дверь. – Такое больше никогда не повториться…  Я предпочту умереть, чем терпеть такие муки и надругательство!

Я приложила пальцы к губам и оставила влажный след на засохшей краске нарисованных губ. Я знаю каждую их черточку, каждый штришок, каждую маленькую деталь, которая отзывается в моем сердце безграничной нежностью.

- Клянусь тебе, - твердо заметила я, вскидывая голову и выходя за дверь. Почему-то мне казалось, что все знают… Эти взгляды, эти лица… Знают, но молчат… Мне становилось так неуютно, словно меня облили грязью и выставили на посмешище всем.

- Где девица? – сурово спросила я, и тут же увидела ее несчастное тело с кровавыми следами, лежащее у подножья трона. За ней шла целая толпа.

- Вот! Полюбуйтесь! Развратница! – крикнул некрасивый бородатый мужик. – Опозорила меня перед всеми! Как мне людям в глаза смотреть! Хотели сразу камнями прибить, чтобы блуд свой распространяла, а стража повелела во дворец тащить. Ну что ж, милостивая матушка наша, судите...

- Застукали ее на сеновале! – выкрикнул кто-то из задних рядом. – Шел я, слышу стоны… Ба! А там она со своим полюбовничком шорохается!

- Вот-вот! – поддакнул муж, почесывая грязную, спутанную бороду. – Я как прознал, так сказал, что прибью неверную! Она на колени, мол, всегда его любила! А меня, дескать, нет! И что родители ее заставили замуж за меня пойти! Вон, полюбуйтесь! Дети –то копия полюбовничка!

- А он сам где? – спросила я, чувствуя, как сдавливает горло.

- Как где? Забили мы его в усмерть! Чтобы не блудил! Вилами проткнули и в помои кинули! – прокашлялся муж. – А что с ним делать – то? А эту казните, чтобы другим неповадно было!

Она лежала еле живая, вздрагивая и сжимаясь.

- У меня есть замечательная баллада на эту тему! – услышала я голос Энцо, который отвесил мне поклон, чуть не уронив берет с пером. – Если супругу давно не ласкали, значит, супруга на сеновале! Женщина – это не мать к ребятят! Женщины любят, когда их хотят!

- В тюрьму ее, - мое сердце сжалось и, казалось бы, на него накинули железный обруч.  – Энцо! Прекрати!