* * *

Затосковала Марина. Сыновья, приезжая домой по выходным видели, как гаснут в глазах матери живые искорки, как гнетет ее пустой дом. Стали звать к себе. И Марина решилась – взяла с собой необходимое, повесила на дверь дома замок и поехала к шуму городскому спасаться от тоски. Обременять детей Марина, конечно, не собиралась, но и четкого плана не имела, а решила так: поживу у них недолго, присмотрюсь к городу, если что, то продам дом, усадьбу – у городских сейчас мода на дачи в деревне, и куплю себе маленькую комнатку, много одной не надо. Маринино «недолго» затянулось. Сперва жила у старшего. Понимала, что внесла в размеренный ритм их жизни определенные неудобства, но все как-то не получалось собраться и съехать. Хорошо хоть невестка оказалась человеком душевным и терпеливым, и женщины нашли общий язык. И все же она была здесь лишь гостьей, и вести себя надо было соответственно: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. А это трудно принять, еще труднее исполнить. Но вот в семье младшего родился второй ребенок, и Марина с радостью бросилась к ним помогать ухаживать за внучком. К счастью, помощь пришлась кстати, потому что у невестки много времени уходило на старшую – школа, кружки, бассейн и всюду ее надо сопровождать, а потом уроки, готовка, уборка.

– Как они живут? Как рожают детей, неужели не понимают, что на кого-то из них не будет хватать времени? – думала Марина, слушая, как мама с дочкой бубнят за стеной, делая уроки. – Хотя, а как жили мы? Хоть один, хоть пять – все одно времени не было. С утра до ночи на работе, а дети сами по себе, хорошо, если есть кому дома покормить вовремя. И ведь росли, и хорошими людьми вырастали. А с другой стороны, это же не жизнь заставляет нынче детей по кружкам да бассейнам что ни день бегать, их сами родители заставляют, а потом жалуются на нехватку времени. Марина запутывалась и отбрасывала мысли о непонятном ей образе жизни нынешней молодежи. – А, может, все нормально? Сейчас вообще жизнь во многом непонятная. Что касается мыслей остаться в городе, то они быстро стали терять привлекательность. Да, в городе так много всего, так шумно и ярко, но Марину это не привлекало. – Кафе, бары, рестораны не для меня. Ну, схожу раз в год в театр, пару раз, может, в кино – удовольствия-то не дешевые. Зайду в два-три музея. А дальше что? Гулять по магазинам, глазеть на тряпки да вкусности? Сидеть в скверах, слушая неумолчный уличный шум? Дышать пылью? Зачем? Разве это лучше наших берез за деревней? Полей в цветах? Пенья птиц? Запаха сирени и жасмина по весне? Нет-нет! Зря я это затеяла, пора домой! Ничего, справлюсь. Вот исполнится Колюшке год, и поеду домой». И правда, вернувшись в деревню, Марина потихоньку начала наводить порядок и в доме, и вокруг. Как смогла, покрасила наличники. Не на «отлично», но отремонтировала крыльцо с провалившейся ступенькой. Вырубила молодую поросль вишни под окнами. Правда, дрова колоть пришлось звать соседа, но складывать их взялась сама. А с наступлением лета зачастила в лес по ягоды-грибы. Себе и родителям на зиму заготовила, и на сдаче немножко заработала.

* * *

Беда пришла, как всегда, неожиданно. В ту зиму какой-то чужестранный грипп объявился и впивался в людей, как клещ. Молодые не все справлялись, а уж старики… Первым свалился отец. Мать все хлопотала, не отходила. Да только не помогли ему никакие лекарства, слаб он уже был, чтобы бороться. После похорон слегла мать – заразилась ухаживая, да еще такое потрясение… Из больницы вернулась другим человеком: без сил, желаний. Молча лежала на кровати глядя в угол, однозначно отвечала на вопросы, от всего отказывалась. Она ушла за отцом через три месяца. Трудно описать состояние Марины. Пустота, плотно окружившая ее, давила, лишала возможности трезво думать. Кругом мертвые, мертвые… Марина начала бояться, что сойдет с ума. Единственным спасением была работа, и она пошла в соседнюю деревню в почтовое отделение. Почтальон на селе – работа тяжелая, не каждому по силам. Шагать пешком в любую погоду от деревни до деревни по бездорожью, где полем, где лесом, неся в тяжелой сумке почту, пенсии не только тяжело, но и страшно. Потому охотников никогда особо не наблюдалось, но Марина не раздумывая согласилась – только не быть дома! Женщина не жалела себя: вставала чуть свет и спешила на улицу – что-то во дворе поделать, воды наносить, дров, птицу покормить. А потом спешила на почту, набивала сумку – и в путь. От деревни до деревни по три-пять километров. Осенью и зимой то дожди, то холод, то грязь непролазная, то сугробы. Но от усталости и забот забываются хоть на время горести, отступает саднящая боль сердечная. А вот вечером да ночью начинается самое тяжелое время. Нет сна, идут чередой воспоминания. Хорошие и горькие, о ссорах и ошибках и в тысячный раз наворачиваются на глаза слезы от сознания, что надо было не так сказать, не так сделать. Марина часто думала об Олежке: каким бы он вырос, кем мог стать, как сложилась бы его жизнь, останься он жив? А родители? Да, уже старенькие, слабые, но не настолько, еще могли лет десять пожить. А Федор… Федор… И этот хоровод мрачных мыслей кружил и кружил над ней, высасывая силы, желание жить.