– А может, мне захочется когда-нибудь по воробьям пострелять.

– Ну-ну. Ты еще скажи, что в целях самообороны хранишь.

– А что, можно использовать и в этих целях.

– Коля, дорогой мой, государство наше не допускает для граждан самооборону такими средствами. За такую самооборону оно срок дает. Если повезет, то, опять же, условно получишь. А ведь может и не повезти. Тогда получишь по полной программе – в соответствии со статьей УК под номером двести восемнадцать. Ну, хорошо, если ты не знаешь, зачем хранишь оружие, то скажи мне, Коля, а покупал-то ты его с какими намерениями? Тоже по воробьям пострелять или в целях самообороны? С какой целью покупал-то?

– Сань, что ты ко мне пристал – зачем, для чего? Рискуешь – не рискуешь… А сам-то ты, с какой целью интересуешься? – усмехнувшись, спросил Николай и добавил. – Ну, прямо как прокурор допрашиваешь!

– Я понять хочу, почему ты такой уверенный в том, что никогда не будешь использовать наган против человека? Зачем-то ты хранишь его у себя, рискуя попасть под двести восемнадцатую УК? Значит, допускаешь, что можешь когда-нибудь использовать? Значит, и в тебе есть, так сказать, киллерский потенциал? А?

– Ну, положим, допускать использование или использовать, как Гусар, – это разные вещи. А может, я для себя его приберегаю.

– Что?! Для себя? Чтоб застрелиться, что ли? – Махурин удивленно посмотрел на Николая. – Ну, ты хватил! Запомни, чудило: вот этого ни при каких обстоятельствах делать нельзя.

– А почему это-то нельзя? – с вызовом произнес Николай. – Что, Бог мою душу не примет, потому что это душа коммерсанта, а не прокурора и не бандита или судьи?

Махурин поморщился, потом вымученно как-то улыбнулся.

– Не поэтому. Душа у всех бессмертна. Стреляться нельзя, потому что самоубийство – это еще более страшное преступление, чем убийство, и, главное, безнадежное.

– А почему это более страшное, и что значит – безна- дежное?

– Почему более страшное? – переспросил Махурин, усмехнулся, и, немного помолчав, сказал. – Да, «почему» – стало еще одним русским вопросом. Самым острым! И чаще всего – безответным. Но я постараюсь тебе ответить. Как я это понимаю. Димка Гусар, если, конечно, ему повезет, может дождаться, когда Россия вступит в Евросоюз и объявит мораторий на смертную казнь. Наверное, слыхал, что уже вовсю и в газетах и на телевидении трубят об этом? Так вот, когда объявят мораторий, тогда он, киллер, убийца, свои преступления сможет искупить перед обществом. Получит наказание, будет мотать срок, тайгу покосит – и на свободу с чистой совестью, если, конечно, пожизненного не получит. Он, убийца, искупит свои грехи, отбыв наказание, раскается и предстанет перед Богом чистым. А самоубийца не может покаяться и раскаяться, потому что после совершения преступления над собой его уже нет в живых. А грех есть, преступление есть – он же жизнь-то отнял, пусть не у другого, а у себя, но все равно отнял, – а каяться-то уже некому, ибо субъект, пустивший себе пулю в лоб, сразу предстаёт пред Всевышним. Сразу! Ну, это я так думаю. Я точно-то, сам понимаешь, не знаю. Не бывал там, за той гранью… А вообще, хочешь мое мнение на этот счет? Только оно тебе вряд ли понравится.

– Да уж ладно, давай, колись.

Махурин, прищурившись, посмотрел на Николая и улыбнулся.

– Ну, хорошо. Убийство – это всего лишь грех, а самоубийство – это гораздо хуже, чем грех, это – бунт против Бога.

– От как! Слушай, да тебе не в бандиты надо было идти, а в проповедники. Только я все равно не вижу разницы. Бунт? И какой же это бунт?

– Ну, как же! Грех-то ты замолишь, потому что жив. Все ведь можно отмолить. Да, дорогой мой, да! Все можно отмолить! А Богу раскаявшийся грешник милее и желаннее десятка праведников, если ты не знал. Так попы говорят – не я. Конечно, общество тебя, как убийцу, накажет, если поймает. Ты потом раскаешься под тяжестью наказания в содеянном. Но наказание отбыть придется. Человеческое общество раскаявшихся не прощает. Бог прощает и не наказывает, если обратишься и раскаешься. А если раскаешься, то, значит, и спасешься. Спасешь, батенька, свою бессмертную душу. А вот когда ты засадишь себе пулю в лоб, то ни каяться, ни спасаться уже некому. Тем самым ты отверг и раскаяние, и спасение. То есть ты заранее, еще при жизни, и раскаяние у себя самого принял, и спасение себе дал. В этом-то и есть бунт против Бога! А кто ты такой, чтобы отвергать, принимать раскаяние или, скажем, давать спасение?