- Галлерея предков, полное собрание глав рода, - с благоговением пояснила свекровушка и потянула меня вперед. – Идем, я покажу тебе своего супруга и его отца. Они прекрасно получились.

А вот с этим я бы поспорила, потому что вокруг были лишь тяжелые деревянные рамы, темные краски, мрачные лица и все как одно с боевой «изюминкой». Сломанные, скошенные носы, порванные уши, рваные шрамы, ожоги, как от огня, так и от кислоты, стеклянные глаза взамен выбитых или вовсе повязки.

Невольно задала вопрос:

- Это что? Это следы борьбы за реликвию, трофеи с поля боя, последствия какого-то ритуала, пыток, специально нанесенные ранения для устрашения прочих членов рода? Или это и есть та самая подправленная Златогривым внешность? – покосилась я на семенящую рядом тростиночку, но ответила мне Эванжелина.

- Как говорил мой дорогой свекор, это не к месту проявленная глупость. – Мы преодолели еще тридцать шагов прежде, чем свекровушка остановилась и, развернув меня к стене, сказала: - Вот они мои славные! Свекор Оданас Дори и супруг Гайвен Дори.

Их портреты разительно отличались от остальных. Рамы легкие из серебра, краски светлые, взгляды открытые, лица без ранений. Вернее у свекра Эванжелины они отсутствовали, а у супруга был небольшой шрам, пересекающий правую бровь и висок.

- Та самая глупость? – поняла я, разглядывая Гайвена Дори, чьи черты легко угадывались и в Инваго. Та же вздернутая бровь, легкая полуулыбка, упрямая линия подбородка и разрез глаз. 

- На самом деле, не та самая, а моя, - с улыбкой ответила свекровушка. – Я неудачно обняла его, когда брился. Крику было на два часа, а извинений на две недели. - И стало ясно, что извинялся тоже раненный.

- Чего не сделаешь, чтоб пустили на порог, - хмыкнула тростиночка.

- На порог спальни? – уточнила я.

- Дома, - ответила Эванжелина. – В первые месяцы брака я была мнительной, импульсивной и не знала, что освобождение от гнева может быть обоюдно приятным, а не односторонне трудовым.

- Поэтому в те две недели Гайвен пахал как буйвол и в сторону жестокосердной супруги не смотрел.

- Не правда! Я сжалилась над ним на десятый день. Поцеловала…

- В щечку, - ехидно хмыкнула черноглазая красавица, поглаживая косу. – А потом долго ругалась, что от мужика несет потом, силосом и конем. И ведь прекрасно знала, что спит он в конюшне.

- Ничего не смогла с собой сделать.  Я уже была беременна вот этим удальцом, - указала она пальчиком на небольшую миниатюру висевшую с краю. – поэтому и реагировала особо остро.

- А это?.. – я не поверила собственным глазам.

- Мой дорогой Талл до войны... еще такой мальчишка. – Эванжелина с щемящей нежностью погладила по щекам красавца парня, широко улыбающегося на портрете, вздохнула и, словно выпав из сна, спохватилась. – Ох, только не говори Таллику, что я его первым именем называю! Он грозился страшной расправой…

- Собственной матери? – мое изумление было понятным. Все еще помнились слова воина произнесенные в «Логове» пару недель назад: «Маму. Ты встретишь маму как родную». – Эванжелина, поверьте, вам, девочкам и све…кре… то есть крестной Гвммире он и слова не скажет.

- Спасибо, родная. Я знаю, что он нас любит, просто не всегда прямо это выражает.

- Да уж, - шепнула я, бросив последний взгляд на улыбающегося молодого тарийца. Темноволосый, светлоглазый, озорной, даже жаль, что мы не встретились раньше. – Идемте дальше?

- Идите, а я здесь еще постою, - ответила свекровушка, и мы с хранителем рода степенно ушли.

- Плакать будет… - поняла я со вздохом.

- Не угадала. Она расскажет пару тройку анекдотов, пожалуется на слуг и на отсутствие внуков. Упрекнет в том, что он слишком много потратил на конюшню и поэтому вряд ли получит премию в этом году…