Уведомление о выселении пришло быстрее, чем она ожидала. Сухие строки на бумаге не оставляли надежды. У неё было две недели, чтобы освободить квартиру. Две недели, чтобы найти новое жилье и перевезти остатки их прежнего мира.

Поиски квартиры превратились в еще одно унижение. Скромный бюджет, наличие маленького ребенка и отсутствие официальной работы делали её нежеланным арендатором. Наконец, через десятые руки, нашлась комнатушка на самой окраине города, в старом, обшарпанном доме с темным, пахнущим кошками подъездом. Крошечная кухонька на две семьи, санузел в конце коридора. Это было дно. Но другого выбора не было.

Процесс упаковки вещей стал молчаливой пыткой. Вот фотоальбом с их свадьбы – она спрятала его на самое дно коробки, не в силах смотреть на их счастливые, лживые улыбки. Вот любимая мягкая игрушка Киры, которую придется оставить – она слишком большая для их нового «жилья». Каждый предмет вызывал волну воспоминаний, острых, как осколки стекла. Алина работала механически, стараясь не думать, не чувствовать, превратившись в робота, выполняющего страшную, необходимую работу по демонтажу собственной жизни.

В день переезда шел дождь. Мелкий, противный, он словно оплакивал её рухнувшие надежды. Грузчики, угрюмые мужчины с безразличными лицами, выносили немногочисленные коробки и уцелевшую мебель – старый диван, детский столик, пару стульев. Кира жалась к Алине, испуганно глядя на опустевшие комнаты.

– Мамочка, а куда мы едем? А папа там будет? – её тоненький голосок дрожал.

– Мы поедем в наш новый домик, солнышко, – Алина с трудом выдавила улыбку, прижимая дочь к себе. – А папа… папа пока не сможет с нами жить, он очень занят.

Ложь давалась ей всё труднее.

Новая квартира встретила их запахом сырости, старой краски и чужой, неуютной жизни. Тусклый свет едва пробивался сквозь грязное окно, выходящее на стену соседнего дома. Обшарпанные обои, скрипучий пол, теснота, давящая со всех сторон. Это было так не похоже на их светлую, просторную квартиру, что у Алины перехватило дыхание.

Кира расплакалась, как только они вошли.

– Я не хочу здесь жить! – всхлипывала она. – Здесь некрасиво! Я хочу домой! К папе!

Алина опустилась перед ней на колени, обняла её хрупкие плечики.

– Милая моя, потерпи немножко, – шептала она, чувствуя, как её собственное сердце разрывается от боли и вины. – Мы тут всё уберем, сделаем красиво, повесим твои рисунки… Это наш новый дом теперь.

Вечером, уложив измученную переездом и слезами Киру на старенький диван, который теперь служил им и кроватью, Алина осталась одна посреди заставленной коробками комнаты. Она села прямо на пол, обхватив голову руками. Тишина давила на уши. Дождь барабанил по стеклу. Она была на самом дне, в чужом, убогом месте, с ребенком на руках и без гроша в кармане. Всё, что у неё было, – это осколки прежней жизни, острые края которых больно ранили при каждом воспоминании. Но где-то глубоко внутри, под слоем отчаяния и страха, теплилась крошечная искорка упрямства. Она выживет. Ради Киры. Она должна.

Дни тянулись медленно, удушливо, сплетаясь в бесконечную череду отказов. Алина рассылала резюме десятками, пытаясь вернуться в мир маркетинга, где когда-то чувствовала себя уверенно. Но её семилетний перерыв в стаже, посвященный «семье и поддержке мужа», теперь выглядел как черная дыра в её карьере. Работодатели вежливо улыбались, просматривая её портфолио, но в их глазах читалось одно и то же: «слишком долгий перерыв», «потеря квалификации», «а с кем будет ребенок, если заболеет?».

Одно собеседование особенно врезалось в память. Молодой, лощеный HR-менеджер, едва ли старше её самой, лениво листал её резюме, откинувшись в дорогом офисном кресле.