Через несколько минут бутылка была уже пуста и покатилась по полу.

– Ну ладно, – промолвил Ламб, вставая на ноги, – готовы?

– А что ж, и вправду пойдем, – сказал Неврев, – голова прямо плавится.

С этими словами он прицепил саблю. Заметив, что я не беру свою, Ламб посоветовал:

– Возьми. Вдруг построение какое или что они там удумают. А то, знаешь ли… черт… ну, надо же, какова фамилийка, – бормотал он, нащупывая в темноте узкие ступеньки нетвердыми ногами.

Вскоре мы оказались в щедро освещенной квартире Ламба. Рядом с накрытым столом стояли один на другом несколько ящиков с шампанскими бутылками. В комнате уже сидели Звонковский и Елагин, нетерпеливо покусывавший опаловый мундштук чубука. Прошка принял шинели, и когда мы уселись, часы в стенной нише пробили пять. Захлопали пробки открываемых сосудов, влага заискрилась и зашипела, пенясь и сползая на скатерть неровными клочьями. Вологодский медведь, распростертый на полу, косил стеклянным взглядом на нашу компанию; как связанный враг наблюдал он за нами, враг, готовый использовать любую возможность к освобождению. Мы пили вино и болтали так весело, что на время я забыл о неприятности, постигшей Неврева. Через некоторое время подошли еще три товарища, и, по мере того как пустели бутылки, в комнате рядом с сизым дымом табака повис возбужденный гул.

Елагин взялся за гитару – он изумительно исполнял романсы, но пока только щипал струны, ожидая минуты затишья, как дворовый мальчишка ищет выломанную доску в яблоневом саду деревенского священника. Между тем общий разговор распался. У Неврева заблестели глаза, и упрямая тоска проникла в них.

– Как это может быть, – повторял он хрипло, – как это может быть? – спрашивал он, обводя общество неповоротливым взглядом. Никто, однако, не обращал на него внимания, каждый слышал только себя. Мне докучали эти заклинания.

– Ну полно печалиться, – почти злобно вскричал я. – Давай сделаем дело, наконец. Что толку сидеть сложа руки.

– Не говори глупостей, прошу тебя. Куда мне ее везти – у меня у самого дома нет.

Задорно зазвенела рюмка, упавшая со стола. Ламб раздавил ее каблуком.

– Она же сама мне сказала… – продолжал недоумевать Неврев, опустошая свой бокал огромными глотками. – Хочешь, – он схватил меня за руку, – я расскажу тебе, какое это блаженство – стоять на коленях перед ней?

– Володя, ты пьян, – поморщился я.

– Ну и что́ с того? Впрочем, ты не поймешь… не поймешь. Тебе для этого нужно в мою шкуру залезть.

Неожиданно в его голосе появились энергические нотки. Он ударил кулаком по столу, вскочил и зашагал по комнате, собирая удивленные взгляды приятелей. Казалось, чудная, спасительная мысль пришла к нему, как глоток воды в сухие уста караванщика. «Вот говорят, надежда умирает последняя», – подумал я.

– Да и умирает ли она вообще? – услыхал я голос Елагина.

– Точно умирает. Вчера уж за батюшкой посылали. Ночь прохрипела, так он под утро ушел спать, сейчас, верно, снова там, – возразил Донауров.

– Кто умирает? – спросил я. – Вы о ком говорите?

– Да вот у Донаурова двоюродная тетка умирает, – пояснил Елагин.

– У ней никого нет. Всё мне пойдет, – в некотором удивлении такому обороту произнес наследник.

Время приближалось к семи. Тонкая стрелка незаметно кралась к цели. Мы отметили чужую, незнакомую смерть, доставившую приятелю пятнадцать тысяч дохода.

– Елагин, расскажи про француженок, ты, говорят, видел их уже, – попросил я.

– Это женщины божественные, божества эти женщины, – начал Елагин, – у них сегодня премьера, но нам уж не поспеть.

– Ну, брат, не успеем к началу – к концу успеем, – взорвался Ламб. – Я с большей охотой взгляну на них в гримерной, черт возьми.