– «Вы ведь знаете мою дочь…» – продолжил он. – Верно, знаю, а всё не так как нужно. Одну половину знаю, а другую нет. Знаю наверное, как она смеется, как плачет, знаю, чего любит… Не знаю, чего она хочет, что думает обо мне – этого ничего не знаю. И спросить нельзя, – добавил он погодя.

– Почему нельзя? – спросил я.

– Да вот нельзя… Сколько голову ломал… Вот как едешь с ямщиком, и нужно тебе, к примеру, поворот на Ряжск. Много дорог сворачивает с тракта, вот бы уже пора и твоему быть, а ты всё ищешь глазами столб с заметкой. Дело-то нешуточное – поворот на Ряжск. «Что́, брат, не проехали?» – то и дело спрашиваешь ямщика. Смотришь вдруг, а этот поворот и не обозначен никак – так, две колеи разбитые и между ними трава. Ждал-то чего-то значительного – широкой дороги, утоптанной, ровной, пыльной, а здесь только водичка в лужицах поблескивает. Так вот и я – искал чего-то, выдумывал, а потом как озарение: да, может, нечего и искать было, думать не об чем. Может быть, здесь всё так просто, что поэтому и не замечаешь. Я говорил себе – не поддамся лукавому, это, ко всему прочему, своего рода оскорбление мне, я не таков. Нет же.

– Вот и опять хочу кого-то обмануть, – он поднял голову, как будто удивившись пришедшей мысли, – да не кого-то – себя. Она меня не любит, только и всего. В самом известном смысле, – усмехнулся он и выглянул на улицу, касаясь лицом холодного стекла, словно проверяя, нет ли кого-нибудь, притаившегося снаружи, кто мог бы стать свидетелем этого важного признания, а наверное, пряча от меня лицо.

Там, однако, никого не было – лишь запорошенные крыши, обнаженные дерева и утонувшая в снегу караульная будка.

Несколько дней спустя коротким пасмурным вечером я сидел у себя и делал его еще короче, листая от скуки Фенелона. Дверь скрыпнула – взошел Неврев.

– Всё кончено, – устало сказал он, сбрасывая мокрую шинель, – она помолвлена.

– С кем же? – спросил я.

– С этим Постниковым.

– Откуда известно?

– Горничная сказала. – Он усмехнулся. – Хорошая девушка. Жалела меня. А давай, что ли, чаю выпьем. Замерз.

Стали пить чай.

– Н-да, – повторял я то и дело, не зная, что и сказать.

– Да, – отвечал мне Неврев столь же бесхитростно. Было похоже, что он не в шутку потерялся.

Продолжительное время мы нарушали тишину лишь позвякиванием ложек в чашках да едва различимым звуком льющихся сливок. По-настоящему ее нарушил Ламб, ввалившийся в комнаты с разгоряченным лицом, краснощекий и веселый. Увидав эту воплощенную жизнерадостность, мы невольно улыбнулись. Снизу доносились возня и шарканье.

– Господа, – произнес он, и стало ясно, что не один только мороз разукрасил ему щеки. – Господа, пожалуйте ко мне. На сборы у вас есть совсем немного времени, – он оглядывался, очевидно отыскивая признаки веселья. – Прошка, – крикнул он на лестницу, – пошел домой. Кто придет – говори, мол, просили обождать.

Возня и шарканье прекратились, хлопнули наружные двери.

– Какой нынче праздник? – спросил я, откупоривая бутылку шампанского.

– Великий сегодня праздник, – следя глазами за движениями моих рук, пояснил он, – удивительный праздник плохого настроения. Впрочем, оно уже меняется. А вы видели французскую труппу? Нет? Вы говорите «нет»? Вы чудовища. Какие ножки, боже мой, какие плечи! Только третьего дня прибыли. Прошка! – взвыл он.

– Ты его услал, – напомнил Неврев.

– Ах, черт. Но ничего. – Он тяжело перевалился в креслах, стараясь дотянуться до брошенной на диван шляпы. Я подал ему ее, и он извлек оттуда бумажку:

– Ма-де-му-а-зель Гриуа. А? Что? Какая поэзия имени! – прочел он и расхохотался.