Ламб точно родился не у нас – отец его, по происхождению француз, отправлял дипломатическую службу при прусском дворе, там его застала революция, там он и оставался до тех пор, пока маленький император не двинулся на восток. Отец Ламба внял этому движению и вместе с семейством устремился в том же направлении, строго соблюдая дистанцию между собственным экипажем и французским авангардом. Он благополучно достиг России, выехав из Берлина двумя днями прежде, чем туда въехал Наполеон. Старший Ламб – вечный эмигрант – в России был принят хорошо, если не сказать обласкан, вторично женился и не вернулся на родину даже после восстановления Бурбонов.

Невреву старуха наговорила много всего, но речь ее была столь туманна, запутана и противоречива, что я толком ничего не запомнил. Неврев, однако, внимал каждому слову чародейки с неослабевавшим любопытством и что-то переспрашивал.

Третьим оказался я. Мне было сказано буквально следующее:

– Твой брат перейдет тебе дорожку, но сделает тебя счастливым.

– Да-а, – протянул Ламб, когда мы выбрались на столбовую дорогу, – весьма туманно… А впрочем, как обычно – дальняя дорога, казенный дом… Не говорите ни слова нашим острякам – живого места не оставят.

– Самое примечательное, – рассмеялся я, – что у меня нет брата… Только измучились зря, да и лошадки что-то устали. С чего бы? Ведь завтра ученье в шесть часов.

Я остановился подтянуть ослабшую подпругу.

– В семь, – откликнулся Ламб из темноты, – я приказ видел.

Неврев приотстал и молча трясся в седле.

Так и летело лето, но казалось таким же долгим, как вся прошлая жизнь. Приближалось 22 августа, день коронации, с которым связывал я известные надежды, однако случай вопреки ожиданиям к этому торжеству подарил мне щелчок по носу, обидный и отрезвляющий. Великий князь делал нам смотр перед парадом, мой Однодворец сделал проскачку, смешал строй и понес прямо на Михаила Павловича, так что я, отчаянно пытаясь остановить коня, все ближе и ближе видел его удивленное лицо.

– Командир полка, ко мне, – заорал он, и краем глаза я заметил, как тяжело подскакал к нему наш генерал, сверкая обнаженной саблей.

После злополучного смотра генерал в свою очередь трепал полковника Ворожеева, а я чувствовал себя подлецом. Однодворец же как обычно тянулся за сахаром морщинистыми губами.

Случай стал известен дяде, и он затребовал меня к себе. Я понял, что утомительной, никому не доставившей бы удовольствия беседы можно избежать только одним способом, и взял с собою Неврева. В первый же свободный от караула день мы отправились в Петербург. Мы выехали рано, утро выдалось солнечным, прохладный ветерок поддувал с залива и быстро сушил мокрые от росы ботфорты, а заодно заставлял нас постоянно вздрагивать от искр, сдуваемых с зажженных трубок.

– Смотри, – я показал Невреву свою трубку, – что ты о ней скажешь?

– А что́ о ней сказать? – он пожал плечами.

– Очень старая трубка, – гордо пояснил я, – мне ее подарил Ворожеев, когда я представлялся. У него их штук сорок или больше. Где он их набрал?

Неврев подержал трубку на раскрытой ладони. Солнечный луч, наткнувшись на потемневшее серебро, суетливо пробежался по кольцу, пытаясь высверкнуть.

– Странно, вот держу ее, – сказал я задумчиво, забирая трубку, – нынче она моя, а сколько до меня было у ней обладателей.

– И будет еще, – заметил Неврев.

– Ну уж нет, – ухмыльнулся я, – позабочусь, чтобы этого не случилось.

– Бери ее с собой в могилу, – улыбнулся он, – или в канал вон брось.

– Нет, – вполне серьезно возразил я, – в канал ее не брошу.

В городе мы решили размяться, отпустили возницу и часть пути до дядиного дома сделали пешком.