– Истина, система, – Виктор Иванович передразнил мою интонацию. И уже более дружелюбно сказал: – Когда хоть немножко познаешь самого себя – подрастешь то есть, тогда можно будет поговорить и об истине, – улыбнулся отставной офицер. – Знаешь, почему люди с ума сходят? – не дождавшись ответа, Виктор Иванович опрокинул содержимое стакана в рот, сморщился, понюхал хлеб, и вновь его указательный палец решительно устремился вверх.

Юрка, забыв недавнюю обиду, подпёр ладонью подбородок, его подобревшее веснушчатое лицо сосредоточилось в предвкушении интересного «расклада».

– Бог нам дал доступные, важные и понятные всем позиции. Пашня, хлеб, любовь, семья, война, смерть, – вдумчивым замедленным движением Виктор Иванович поставил пустой стакан рядом с невостребованной закуской. – Живи, радуйся, наслаждайся работой, люби женщину и детей, побеждай врагов своих и чинно иди к Всевышнему на доклад. А мы пытаемся вторгнуться в недоступное нам, напрягаем свой слабый, не рассчитанный на такие нагрузки мозг. Истина, система, – маркёр снова добродушно улыбнулся, давая понять, что говорит он это беззлобно, – бесконечность, четвертое измерение, искусственный интеллект и прочее, прочее… Не надо это нам. Будь проще, естественней. Жизнь гораздо примитивнее, чем принято думать.

– И правда, когда я представляю бесконечность, то у меня голова начинает болеть, – сказал Юрка. Даже его заинтересовала эта тема.

– А ты не вникай и не думай об этом. Думай о вине, – Виктор Иванович рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Знаешь, что по этому поводу сказал писатель Салтыков-Щедрин? – «Главное, не вникай. Был у меня приятель, не вникал – благоденствовал. Стал вникать – удавился». Виктор Иванович по-детски блеснул глазами, и лишь в паутинках морщин возле них чувствовалась тяжесть прожитых лет. – Важнейшим из искусств, Юра, является похмелье и способы выхода из него. Запомни это на всю жизнь.

Но Юрка не запомнил.

Невдалеке от скверика и на значительном удалении от остального жилого массива, стоял одноэтажный дом, скорее даже барак. Проживали в нем семьи работников небольшой фабрики «Пух-перо», основной продукцией которой являлись подушки и перины. Куриные перья, перед тем как попасть в альковные принадлежности, варились в огромных алюминиевых чанах, а затем сушились в автоклавах. Фабрика, мягко говоря, воздух не ионизировала, и запах вокруг нее витал отвратительный. Когда ветер дул со стороны предприятия «Пух-перо», прогуливающиеся в скверике горожане зажимали пальцами носы и спешили ретироваться с места досуга и развлечений. Жалоб на вопиющее безобразие в администрацию города поступало немерено. Аппаратчики всё же смогли отыскать резервы из бюджета, и вскоре технология на фабрике была улучшена – неприятный запах исчез, вернее, почти исчез. Вместе с ним улетучилась определенная атмосфера района, к которой за несколько десятилетий большинство жителей уже привыкло. Местные алкаши, выпив очередной стакан бормотухи, сетовали: «Эх, теперь курочкой не пахнет» и шумно втягивали рдеющими носами нейтральный воздух. Однако фабричная труба продолжала дымить, тем самым сообщая горожанам, что аксессуарами Морфея они обделены не будут.

Одной из квартиросъемщиц в служебном доме была блаженная Ира. Ее душевное заболевание не являлось значительным и было едва заметным: ну, разговаривала сама с собой, смеялась невпопад, да глаза бесновато-загадочно постоянно мерцали. Разве ж это причина человека в желтый дом упекать? С такими симптомами половина горожан может там оказаться. Ире было чуть за пятьдесят, она никогда не была замужем, но ребёночка в молодости нагуляла. Сейчас же, полная, коротконогая, с лицом рыхлым и болезненным, она мужских взглядов, – даже пьяных, – на себе не задерживала.