– А вы что тут делаете? – в голосе Ксении звучало неудовольствие.

– Детонька, да я ж к тебе.

– Какая я вам детонька?

– Волнуюсь я. Не знаю уж, как вас, нынешних и называть. Меня Клавдия Аркадьевна зовут. Я тут работаю.

Гримёр и подружка с интересом смотрели и слушали. А Ксению с каждым словом больше и больше раздражала незнакомая уборщица, посмевшая без разрешения ворваться в грим-уборную.

– И что из того, что вы тут работаете?

– Я из-за Сергея.

– Из-за какого ещё Сергея? – но Токарева быстро догадалась, – Из-за придурка этого?

– Он, девонька, не придурок. Он контуженный. Давно. На афганской войне. У него в памяти какая-то девушка. Очень на тебя похожая. Ты же портреты в фойе видела? Он их всю жизнь рисует и говорит, что это его Таня. Христом Богом тебя прошу, побудь ты его Таней. Побудь рядом с человеком, которому и дано-то всего, что память порванная.

– Может мне ещё и поспать с ним?

– Ксюха, ты чего? – подружка попыталась остановить Ксению.

– Не встревай. Не фестиваль, а дурдом какой-то. Идите уже отсюда. Как вас там. Степановна…

– Аркадьевна. Клавдия Аркадьевна.

Клавдия Аркадьевна вспыхнула, но переборола свой гнев. Приоткрыла дверь и неслышно скользнула в щель.

Ксения приблизилась к дверному проёму.

В коридоре послышалась какая-то возня и приглушённый шёпот.

– Как я сегодня петь буду? – Ксения обернулась к гримёру и подружке, – Все нервы вымотали, – она толкнула с досады стул, задела коленом его острый угол, вскрикнула и бросилась к столу, глотая нахлынувшие слезы.

– За наших, товарищ гвардии старший лейтенант, – Семён Григорьевич протянул Сергею стакан с водкой.

– За наших.

– Прав наш дядя Вася был. Никто кроме нас! – электрик сжал кулак, погрозил кому-то в пустоту, – Никто! Ты когда в Афган пришёл? В восемьдесят шестом. Салага. Салабон ты, лейтенант. Это я тебе говорю, старший сержант Лиховец Семён Григорьевич. Ты куда пришёл? В войнушку поиграть пришёл. А я, – Семён ударил себя в грудь, – на гвардию. Ты понял, лейтенант, еть-перееть. Я на гвардию. А они, я тебе скажу, не духи… Они не пальцем, Сережа, были сделаны. Они не такие рас…, балбесы, как вы потом. Почему вы потом с ними справиться не могли? Потому что вы, лейтенант, уже были эти… Расп… яи. Надеялись на броню, на пушки, на минометы. А я с одним автоматом. Понял, лейтенант? С автоматом. Одним автоматом на гвардию. На Амина. И уделали. Никто, кроме нас! Это я тебе говорю, старший сержант Лиховец Семён Григорьевич.

– Подожди, Григорьич. Ты чо, еврей что ли? – Грачёв покачивался из стороны в сторону и пьяно скалился.

– Сам ты еврей. Я казак! Понял?! Казак! Дед мой был Лиховеец. Лихо развеивал. То бишь, беду побеждал. Понял? Еть-перееть. А советские писари в паспорте букву одну потеряли. Им по херу было. Единая семья – советский народ, – Семён Григорьевич сунул кусок колбасы в рот и стал жевать, а когда закончил, речь его была уже о другом, – И я тебе скажу. Батька мой всегда говорил. Опосля той войны мы были одна семья – советский народ. А потом расползаться по углам стали. Как тараканы, Серёга. Как сукины дети. И я Брежнева понимал. Нам нужна была война. Большая война, чтобы мы опять скрепились. Чтобы кровью перепоясались. Лёня откровенно думал: придёт в Афган, и те суки, из-за бугра, на нас попрут. И тогда бы, Серёга, мы им такую кузькину мать, показали. Так бы их, еть-перееть, уделали. И жили бы мы сейчас в одном большом Советском Союзе. За Союз, Серёжа! За Союз! – Семён Григорьевич махнул стакан, что компот выпил, поставил его на стол, припечатал, – Если бы ты, Серёга, понимал, что эти суки потом наделали…