– Я не буду делать работу за нас двоих. Ты слышал Андрея Григо…

– Ти слисал Андлея Глигольевица, – дразнит меня. Боже, ему что, десять? – Не будешь делать? А у тебя есть выбор?

– К чему ты клонишь?

– К тому, что твоему ненаглядному будет очень интересно узнать, как ты пускаешь слюни на него с грифелем в руках. Перед… зеркалом. – Он усмехается, давая понять, что просмотрел альбом от и до.

Так, стоп! Если этот поганец мне угрожает, не значит ли, что он сфотографировал все рисунки? Это же еще страшнее. Одно нажатие кнопки – и они уже доставлены адресату дистанционно. Или, например, тысяче адресатов. Тысяче тысяч.

– Это шантаж?

Голицын выпячивает вперед нижнюю губу и взвешивает в голове ответ:

– Похоже на него.

– Нет. – Я вкладываю в это слово всю твердость.

Портрет – это просто портрет, Голицын ничего не докажет, разве что меня раскритикуют, что я плохо старалась. Моя обнаженная натура?.. Ну если он выставит ее напоказ, это будет низко. Такое никто не посмеет поддержать.

– Ой, да ладно тебе, Санта-Анна! Ты и правда собираешься соблазнять мужика этим детским лепетом про добрый день и добрый вечер? Или думаешь, эти твои строгие костюмчики заставят его завалить тебя на стол?

– Я… ничего такого… Я не хочу никого соблазнять! – срываюсь и кричу на него, а после сразу смотрю в сторону двери. Меня до дрожи бесит, что приходится доказывать этому невоспитанному уникуму, что я не верблюд, но боюсь оказаться услышанной.

– Скажи еще, что не мечтала об этом. Брось, все вы мечтаете, – подмигивает он. – Грязная-грязная Санта-Анна, – качает головой, будто видит меня насквозь. – В общем, ладно.

– Что ладно? Ты меня бесишь, Голицын.

– Ага, конечно. Ты ставишь мне посещения и берешь на себя грязную работу, а я, так уж и быть, помогу тебе соблазнить твоего старикана.

– Старикану, как ты выразился, и тридцати нет, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать. Спорить об остальном бесполезно.

– А его соблазнение тебя, значит, никак не смущает? – сразу цепляется чертов Николай. Видимо, каждое мое слово будет использовано против меня и лучше уж молчать. – Кстати, в этом вопросе я и с практикой могу помочь, – заявляет он, а я поднимаю моток скотча с пола и со всей силы швыряю в него. Голицын едва успевает закрыть руками лицо.

– Ауч! Зачем мусоришь? Тебе же еще убирать! – Он задирает брови чуть ли не до линии волос, а затем машет рукой, мол, что с меня взять.

– Поднимай свою задницу и бери тряпку в зубы, или я… – пытаюсь противостоять ему.

– Ну-у? Или ты что?

Он издевается, а я теряю терпение:

– Ой, да пошел ты! Даже спорить не буду.

– Не посылай меня, Анечка, – переигрывая, просит он, сложив руки в мольбе. – Я тебе еще пригожу-у-усь. – И ему в лицо тотчас прилетает тряпка.

Не могу поверить, что так вляпалась. Кажется, это будет бесконечно долгий месяц практики.

Спустя полтора часа я понимаю, что даже при большом желании (и с помощью Голицына, который мне не помогает) не закончу эту безумную уборку за один вечер, и бросаю все как есть – завтра придется продолжить с этого момента. Тихонько выхожу в коридор и иду на звук голосов, чтобы найти Андрея Григорьевича. Не спешу, внимательно оглядываясь вокруг, а тут определенно есть на что посмотреть. Узкие проходы украшены яркими картинами в массивных рамах – в основном абстрактная геометрия на фоне серых стен. Высокие окна закрыты черными решетками, как и в основном помещении. Я минут пять стою, рассматривая стеклоблоки и гадая: это восстановленный винтаж или современная копия? Здание точно старое, чувствуется в нем дух ушедшей эпохи. В конце концов я медленно, но верно дохожу до высокой двери, поперек которой от руки красной краской написано: «Большая макетная». Ну, это уже интереснее.