“Муся, привет, кажется, я нашла, чем болел папа”.

И сразу скинула ссылку на википедию, чтобы она тоже посмотрела симптомы. Мама ответила очень быстро.

“Не забивай голову ерундой, – написала она. – С чего ты взяла вообще?”

“Это было так давно, почему ты сейчас об этом вспомнила?”

“У папы был паркинсон и деменция, так врачи говорили, – продолжала она. – А еще Чернобыль. И помнишь – его избили в парке за домом, он получил очень сильное сотрясение. Три раза ударили кастетом по голове. Тебе нельзя сейчас волноваться. Не думай о плохом. Только накручиваешь себя. Это вредно для ребенка”.

Мама всегда кажется уверенной в себе. Она всегда знает все лучше всех. Лучше врачей, лучше учителей, лучше своих коллег по работе, лучше меня.

“Я не накручиваю себя, мам, – написала я и сковырнула наконец корку с болячки. Она осталась под моим ногтем, прозрачная и сухая, и я скинула ее на пол. Я почувствовала, как по шее побежала кровь и затекла под ворот футболки. Я много раз обещала себе не ковырять болячки, я стригу ногти под корень каждую неделю. Но они быстро отрастают. – Давай я скину тебе научных статей”.

Я уже представляла примерные варианты ответов. Уж я-то знаю, как сложно закинуть новую мысль в мамину голову, и чтобы она там закрепилась. У меня никогда это не получалось.

На рабочем компьютере в институте мама собирала статьи про Чернобыль и его последствия для здоровья. Некоторые симптомы и правда были похожи. Она распечатывала эти статьи, носила их “недоумкам врачам”, когда папа два месяца лежал в отделении психиатрии. Их ответы не имели значения: мама любила говорить, а не слушать.

“Помнишь, как бабушка болела? Она не могла пуговицы застегнуть. Ты сама мне рассказывала. – Я придумывала, какие еще доводы привести. – Эта болезнь как раз наследуется напрямую, от родителей”.

“Я требовала особого подхода и обследования, но ничего, конечно, не было сделано. Бог свидетель, я искренне боролась за здоровье папы. Но медицина здесь пока бессильна”, – ответила мама.

Я словно общалась с ботом в телеграме, который не всегда угадывал с ответными репликами.

И тогда сделала финальный заход. Скинула четыре ссылки.

Мама взяла большую паузу. И вечером написала: “Ну да. Что-то есть, конечно, но далеко не все симптомы совпадают. И это не значит, что ты заболеешь. Ты даже не похожа на него. Ты похожа на меня, я всегда это говорила. Не надо забивать себе голову”.

Тут она была права. Я совсем не похожа на отца.

На папу очень похожа моя старшая сестра.

Новый год мы с Лешей отмечали дома, в ожидании перемен. Мы погрузились на дно, как подводная лодка: ели два дня и две ночи, прямо в кровати, чередуя салаты, курицу и торт, ели без остановки, как будто это была последняя еда в нашей жизни, – наши последние дни на двоих. Время замедлилось, и на улице словно вообще не рассветало.

Я рассказала Леше про болезнь отца:

– Хочу сдать генетический тест. Но только не сейчас. Подожду несколько месяцев: ребенок родится, я приду немного в себя, и тогда.

– Конечно, нужно быть готовой к такому, – сказал он. – Не стоит торопиться, у тебя есть время.

У меня и правда было время. Если я унаследовала папину болезнь, я уже ничего не смогу изменить. Ни для себя, ни для моего неродившегося сына. В статьях о болезни я встретила рекомендацию, что не стоит рожать детей, пока не получен тест. Я винила себя за то, что не загуглила раньше. Не набрала в интернете список симптомов, один за другим. Теперь это казалось проще простого. Я винила себя за невежество. Сознание само подбрасывало мне страшные сюжеты: муж будет ухаживать сначала за мной, а потом и за повзрослевшим ребенком. Если только не бросит нас раньше. Возможно, он сдастся, не выдержит, потому что эта болезнь разрушит все, что есть между нами. Существует еще и ювенальная форма болезни. Это значит, что она может проявиться в детском возрасте, до восемнадцати лет. В редких случаях, но все же может.