Мы благополучно доплыли до одного островка, испустили вопли восторга, как единственные аборигены этой песчаной отмели, скинули одежду и в купальниках побрели по горячему песочку на середину, чтобы раскинуть привезённое с собой покрывальце. Вдруг маму осенило, что у неё на руке нет часов. Часы были дорогие, позолоченные, подарок папы.

– Ты их, наверное, в каюте оставила, – предположил папа.

– Нет, чего это я их там оставлю, вдруг украдут, – огорчённо отпиралась мама. – И вообще, я помню, что их надевала.

– А как и где ты их снимала, помнишь? И куда положила? – снова стал расспрашивать папа.

– Помню, – к нашему удивлению сообщила мама. – Я их сняла, когда мы вышли на берег и положила в карман сарафана.

– Ну так там и ищи, – сказал папа и даже пошёл вперёд.

Но мама осталась стоять на месте, а мы с братом удивлённо взирали на неё.

– Ну давай, смотри в кармане, – торопила я маму.

– Я уже смотрела. Их там нет, – чуть не плакала мама. – я несла сарафан в руках, и часы, наверное, выпали.

Что тут говорить? Целый день мы, как кроты, ползали по песку, роясь в нём и пересыпая кучки из стороны в сторону, боясь пропустить маленькие мамины часики. Наверное, со стороны, с проплывающих мимо лодок и пароходов, смотреть на нас было смешно – четыре человека на карачках ползают по песку и, не поднимая головы, роются в нём, что-то выискивая. Мы обгорели на солнце, устали и измучились, когда у самой лодки, на краю островка брат нашёл наконец мамины часы.

Нам уже не хотелось купаться, на небе появились тучки, и остров показался нам серым и мрачным. Мы быстренько сели в лодку, и папа начал сильно грести к турбазе, чтобы успеть до дождя.

А турбаза жила своей жизнью. Аккордеонист Альберт целыми днями ругался в своей каюте с женой Кларой. Я слышала, проходя мимо, как она кричала, что он пьянчуга и по ночам гуляет с какими-то бабами. Красивая Лена всё время крутилась на пляже, неизменно окружённая компанией поклонников, играла с ними в волейбол и бадминтон, всё время находясь под надзором своей полной мамы с больными ногами. Дядька в цветастой рубахе никогда не раздевался, так и ходил, как распаренный попугай, наверное, стеснялся оголяться из-за своих габаритов. Он чаще всего играл в карты ещё с какими-то отдыхающими туристами.

В общем, всё было относительно сносно, если бы не столовая. Кормили там, надо сказать, отвратительно. К тому же там всегда было много народу. И хотя туристов обслуживали по талонам в первую очередь, публика в столовке была довольно непрезентабельной, кроме ожидающих свои рейсы пассажиров, всяких заезжих и приезжих людей, на крыльце почти всегда сидели местные пьянчуги, потому что после обеда в столовую завозили пиво.

Однажды мы с братом так проголодались, поскольку почти ничего не ели в этой засиженной мухами столовке, что уговорили родителей снова поехать на другую сторону Волги в Марпосад и поесть как следует. Мы переехали Волгу на пароме, пошли в уже знакомый нам ресторан и до отвала наелись там вкуснейших, как нам показалось, хотя, наверное, обычных, пельменей.

В последний день, незадолго до отъезда, мы всё же ещё раз посетили местную столовую, немного поели и отправились домой. Мы, конечно, не знали, что возможно, в это же время за соседним с нами столом сидел тот самый холерный больной, которого вскоре снимут с парохода, и санитарные службы, выясняя его контакты, отправятся по следу пассажира и узнают, что единственным местом, где он выходил на берег и поел в местном общепите окажется Кокшайск и наша столовка.

Мы приехали домой загорелые и довольные. Отпуск у родителей ещё не кончился и мы придумывали, как его дальше провести. Решили, что дня через два поедем к бабушке в деревню. На другое утро, когда мы все были дома, а брат гулял во дворе, он вдруг примчался к нам со странным сообщением. В соседнем доме жил друг Валерки Марат, который вместе с мамой тоже отдыхал на турбазе. Оказывается, только что во двор приезжала санитарная машина и увезла Марата и его маму на какой-то карантин.