— Вот еще! Ты смешон. Мой отец уже наверняка едет сюда. Думаешь, насилие надо мной поможет тебе выжить?

Этот придурок смеется. Нет, вы посмотрите на него. И почему от его смеха по телу мурашки? И почему он не похож на обычного гопника из какого-нибудь сериала «Реальные пацаны».

— У тебя выбора нет. Ты можешь попытаться со мной бороться, можешь даже применить свои знания самозащиты, но ведь и сама понимаешь — твое платье порвется. А так как больше одежды у меня нет, ходить тебе будет не в чем.

— Я не буду, — говорю упрямо, хотя и понимаю, что он прав, а он закрывает двери на ключ и снимает водолазку, демонстрируя мускулистую грудь. Ну вот почему у него такая фигура. Вроде ничего особенного, а взгляд оторвать сложно. И тату на плече, лишь часть, но интересно увидеть всю картинку. — Ты зачем раздеваешься?

— Так у меня тоже одежды нет, — усмехается он. — А ты наверняка будешь мне ее рвать, когда начнешь сопротивляться.

— Я не буду с тобой спать… — трясет меня. — Ты меня не заставишь.

Он стягивает с себя брюки, оставаясь в одних боксерах.

— Поспорим?

Я сглатываю, смотрю по сторонам в поисках чего-то, что могло бы стать защитой. Кухня! Даже ложкой можно убить. Метнулась туда, но уже в момент оказалась прижатой к мускулистой груди, а его руки, обвившие живот и шею, перекрыли мне дыхание.

— Отпусти, урод! Я не буду с тобой трахаться! Не буду! — визжу как дурная и с тем же визгом лечу на кровать.

— Да кому ты нужна, плоскодонка, — он берет меня за щиколотку, дергая на себя. — Я сочных баб люблю, а у тебя даже смотреть не на что.

— Тогда зачем мне раздеваться? — кричу, а про себя думаю, что от его слов легче стать должно, но почему-то ком в горле и обидно до смерти. Мне все говорили всегда, что я ладная, красивая и вообще ведьма, потому что могу жрать и не толстеть. Но ему не нравлюсь. И получается, все его слова вечером были лишь игрой. — Зачем мне раздеваться?

— Чтобы не сбежала, конечно. Я же знаю, что ты не угомонишься, а без одежды ты никуда не денешься.

И я понимаю, что он прав, а от того брыкаюсь сильнее.

— Но это нечестно!

— Самсонова, я заебался. Я хочу жрать и спать. И сейчас, пока я жру, ты разденешься и уляжешься сама, или я просто порву эти шмотки.

— Рви, я не разденусь, — задираю подбородок, готова драться даже за этот блестящий клочок, обтягивающий задницу.

— Точно? А к папе ты выйдешь, тряся своими комариными укусами?

— Да пошел ты! У меня не комариные укусы! У меня нормальная грудь! — он вдруг протягивает руку к ней, а я хлестко бью!

— Ну а что? Должен же я проверить твои слова, — ржет он и отпускает меня, только вот кожу на ноге в месте, где он касался, словно заклеймили, и я невольно тру там.

Он садится за небольшой стол и начинает быстро поглощать бурду, что была на тарелке. Я же часто дышу, думая, что еще придумать. Не могу же я просто сидеть и ждать?

Ну раз он спиной, то можно попробовать. Вон, тяжелый том Гюго. Его и беру в руку, на цыпочках подходя к Ломоносову, заношу книгу над головой и вдруг замечаю насмешливый взгляд в зеркале, которое было прямо перед ним.

Руки слабеют, томик падает мне на ногу, и я кричу от острой боли. Как дура пляшу на одной ноге до кровати и еле-еле сдерживаю слезы.

— Ты вообще неугомонная? Мне казалось, что ты пай-девочка, — подходит Ломоносов и ногу мою берет посмотреть, и как я не пытаюсь ее вырвать, не отпускает.

— Когда кажется, креститься надо, ты вообще обо мне ничего не знаешь!

— Все я про тебя знаю, Аня, — поднимает он взгляд, и я пропадаю, словно загнанная в силки лань. — Знаю, что заговорила ты в два, знаю, что долго не могла спать в своей комнате, знаю, что читать научилась сама, потому что мама отказывалась тебе читать взрослые книжки. Знаю, что в первом классе была ябедой, пока тебя не избили девочки. В девять ты упала в реку и чуть не утонула. Знаю, что тебе пришлось броситься с братом в Темзу, чтобы вас не похитили. Знаю, что с матерью ты не ладишь, но во всем слушаешься отца. Знаю, что влюбилась впервые в двенадцать, в мальчика, который оказался педиком. Это, наверное, была трагедия.