В большой гриднице князя Ярополка пахло ложью.

Запах этот был густым и многослойным, тщательно замаскированным под тяжелые, плотные ароматы цивилизации. Он прятался в жирном дыму от жарящихся на вертелах кабаньих туш, тонул в пряном духе греческого вина, пролитого на резные дубовые столы, и растворялся в медовой сладости свечей из чистого воска, что оплывали в кованых светильниках. Десятки гридней и бояр, закованные в меха и золото, шумели, пили из серебряных кубков, громогласно хвалились силой, добычей и тем, как ловко они обманули купца-варяга. Но под этим натужным, показным весельем, как гниль под яркой, налитой кожурой яблока, жило едкое, кислое напряжение.

Ратибор вошел в этот гул как клинок в теплую плоть. Смрад болота и смерти, въевшийся в его кожаную броню и шерстяной плащ, не растворился – он создал вокруг него зону отчуждения. Мухи, лениво кружившие над столами, казалось, облетали его стороной. Ближайшие бояре инстинктивно отодвинулись, их ноздри брезгливо дрогнули. Он был чужеродным элементом, куском сырой, грязной реальности, вторгшимся в мир иллюзий.

Он остановился перед княжеским столом, игнорируя всех, кроме одного человека. Ярополк, молодой правитель с красивым, но вечно напряженным лицом и бегающими глазами, оторвался от кубка. Он слушал Ратибора, и его тонкие пальцы непрестанно теребили тяжелый золотой перстень с алым карбункулом, словно пытаясь выдавить из него спокойствие.

– Тела высушены, княже, – доложил Ратибор. Его голос был ровным и лишенным эмоций, и от этого казался еще более зловещим в общем гомоне. – Словно осенние листья, с которых сошла вся жизнь. Человек и болотник, оба. Земля под ними мертва на пять шагов вкруги. Черный, сухой пепел.

В гриднице стало ощутимо тише. Кто-то замер с куском мяса на полпути ко рту. Прекратился грубый смех у дальнего очага. Скрипнула отодвигаемая лавка. Теперь все смотрели на них.

– На дереве был знак, – продолжил Ратибор, роняя слова, как камни в колодец.

Ярополк поднял на него глаза. На мгновение в них исчезла княжеская спесь и мелькнула тень того же первобытного, липкого ужаса, что и у трясущегося старосты из Гнилой Топи.

– Какой знак?

Ратибор сделал паузу, позволив тишине сгуститься до предела.

– Печать Чернобога.

Имя упало в тишину, и воздух в гриднице, казалось, похолодел на несколько градусов. Пламя свечей дрогнуло и пригнулось, будто от ледяного сквозняка. Наступила мертвая, звенящая тишина. Даже самые пьяные и буйные воины замерли, их лица стали серьезными и бледными. Это имя знали все. И все его боялись.

Придворный волхв, тщедушный старик с жидкой, седой бороденкой и хитрыми глазками, вытер потный лоб.

– Это могут быть лишь проделки мелкой нечисти, княже, что балуется со старыми знаками… – пролепетал он, пытаясь вернуть миру привычные, безопасные очертания.

– Мелкая нечисть ворует кур и пугает баб у колодца, – оборвал его Ратибор, не повышая голоса, но каждое слово ударило, как молот по наковальне. – Она не пьет жизнь из земли досуха и не убивает её духов-хранителей. Это был обряд, волхв. Высокий обряд. И тот, кто его провел, – не мелкая сошка.

Ярополк резко поднял руку, пресекая дальнейшие споры.

– Все вон.

Гридница опустела за минуту. Когда тяжелая дубовая дверь затворилась, отсекая их от мира, Ярополк перестал быть князем. Он стал загнанным зверем. Он вскочил и подошел к Ратибору вплотную. Его голос превратился в тихий, ядовитый шепот.

– Меня не волнуют твои бабкины сказки про Чернобога, воевода. Меня волнует одно. Если эти слухи поползут по Киеву, если торговки на Подоле и мужики в слободах начнут шептаться о человеческих жертвах и темных богах, они скажут, что я слаб. Скажут, что новые боги, которым молится моя бабка Ольга, бессильны, а старые гневаются. Что я не могу защитить даже землю под стенами града. И мои любезные братья, Олег в своих древлянских лесах и новгородский выродок Владимир, только этого и ждут. Они натравят на меня псов, крича, что я не удержал Русь, которую собрал мой отец.