Месть? За что мстить Охриму? За то, что он дышал? Это была жестокость не личная, не человеческая. В ней не было страсти, ярости или ненависти. Лишь холодная, методичная целесообразность, как у мясника, что потрошит тушу.

Значит, это был обряд. Жертвоприношение. А у всякого обряда, как и у клейма на скотине, должен быть знак. Печать владельца.

И тогда его взгляд упал на ствол старой, плакучей ольхи, под сенью которой лежало то, что осталось от Охрима. Что-то чужеродное нарушало естественный, морщинистый рисунок коры. Темное пятно, которого не должно было быть.

Ратибор подошел. Воздух здесь стал еще гуще, еще тяжелее. Он протянул руку и содрал ногтями толстый, склизкий, холодный слой зеленого мха. Под ним открылась древесина. И он замер, ощутив, как по спине пробегает волна ледяного пота.

На дереве была вырезана руна. Свежая, края реза были еще светлыми. Но ощущалась она так, будто ей сотни, тысячи лет. Ратибор, хоть и не был волхвом, провел достаточно времени в походах по чужим землям и видел десятки разных знаков и символов. Но эту он скорее почувствовал, чем узнал. Это было уродливое кощунство, насмешка над священным.

Он узнал основу – это была руна Мира, символ Мирового Древа, что связывает миры, знак порядка, общины и защиты. Священная, чистая руна.

Но ее изнасиловали.

Ее изувечили.

Руну перевернули вверх тормашками, и теперь она символизировала не жизнь, растущую к небу, а смерть, уходящую корнями во тьму. Ее рассекли грубой, глубокой вертикальной чертой, расколов суть, превратив гармонию в раскол. Но самое страшное было в центре. В сердце этого оскверненного знака был выжжен крохотный, но идеально ровный, идеально черный круг.

Точка.

Прокол в ткани мироздания.

Зрачок слепого бога.

Маленькая, но бездонная щель в Навь, заглянув в которую, можно было увидеть лишь холод, пустоту и бесконечный, безмолвный голод.

Имя само всплыло в его памяти. Не как мысль. Как шепот из глубин его собственной крови, как эхо детских страхов. Имя, которое его бабка, старая ведунья, запрещала произносить после заката. Имя, которое она шептала в обережных заговорах как синоним всего дурного, всей порчи и всей тьмы, что таится за гранью мира живых. Имя, что означало лишь холод, распад и вечную ночь.

Чернобог.

Ледяная игла, острая и холодная, как зимняя звезда, пронзила его от затылка до самого копчика. Это был не страх загнанного зверя. Это было жуткое, кристальное узнавание. Осознание масштаба. Одно дело – драться с людьми за землю, золото или славу. Другое дело – стоять на краю поляны, где кто-то рядом с твоим домом приносит жертвы изначальной, первородной тьме.

Тот, кто вырезал эту руну, не просто убил жалкого бобыля и безвредного духа.

Он открыл дверь.

И теперь в эту дверь из мира теней дуло ледяным, трупным сквозняком.

Ратибор выпрямился, и его лицо превратилось в гранитную маску. Усталость исчезла, сменившись стальной, холодной решимостью.

– Тела не трогать, – его голос прозвучал ровно и глухо, без единой эмоции, но от этого еще страшнее. Молодые дружинники вздрогнули. – Собрать сухой хворост. Сжечь всю эту поляну вместе с ними. Дотла. Чтобы ни волоска, ни щепки, ни капли гнили не осталось. Землю потом перекопать и засыпать солью.

Он резко повернулся и, не оглядываясь, зашагал обратно к лошадям, оставляя позади перепуганных отроков, гудящих мух и два высушенных трупа. Он уходил от мертвой топи, но уносил с собой кое-что похуже. Жуткий, оскверненный знак. Теперь он был не просто вырезан на дереве. Он был выжжен клеймом на внутренней стороне его черепа.